"Игорь Гергенредер. Селение любви" - читать интересную книгу автора

где я стоял во весь рост - великолепно стройный, с осанкой могущественного
благородства, непринужденного в дарении и в нечаянном грабеже. Девственно
белейшие, но уже затронутые красивой борьбой простыни посверкивали снежными
изломами складок, мы обнимались, нагие, и она на коленках поворачивалась ко
мне, как в свое время, когда я подсматривал, поворачивалась к Валтасару
Марфа. Я исступленно опьянялся звуком сосредоточенного дыхания - тем, как в
ответ на мои старательно ритмичные движения звучало достойное того, чтобы с
ним принять смерть, слово "ходчей!"
Утром мой организм восставал против плоской прозы завтрака, я что-то
проглатывал кое-как и, ковыляя в школу, сумасшедше хихикал, когда судорога -
это появилось в последнее время - подергивала остатки мышц в моей
искалеченной ноге.
Чем ближе был ее урок, тем свирепее каждый мой мускул протестовал
против сидения за партой, против того, что нельзя хохотать, корчить рожи,
хлопать по спине Бармаля, прыгнуть в окно...
В перемену перед ее уроком меня как бы не было в классе: я жил в том
пылающем дне, где:
Она на золотой ряби песка - одушевленного ею, переставшего быть мертвой
материей планет.
Она в протоке, искристо трепещущей от ее задора.
Она - ничком рядом со мной на берегу, в хохоте болтающая ногами.
Во мне, в безотчетной непрерывности внутренних безудержно-восхищенных
улыбок, повторялись каждое ее слово, жест, поза, взгляд... уставившись на
дверь, в которую она сейчас войдет, я осязал, когда ее пальцы снаружи
касались дверной ручки: раз при этом я зажмурился, но все равно увидел
сквозь веки, как она входит. Я считал: "Один, два, три..." Если за эти три
секунды ее глаза не встречались с моими, я тыкал авторучкой в вену на руке,
клянясь, что, если она еще раз войдет вот так - в первые три секунды на меня
не взглянув - я всажу перо в вену, выдавлю содержимое авторучки в кровь.
На ее уроке я ужасаюсь, что могу натворить все что угодно - погладить
ее руку, берущую мой чертеж. Когда она, с оттенком милой досады, мягко
обращается ко мне: "Арно, у тебя это почти полужирная линия - надо
волосную..." - я блаженствую, как от ласки, мне мнится нечто сокровенное в
ее тоне.
Я представляю, в какой позе она останавливается у меня за спиной, какое
у нее выражение, и рисуется она нагая: "Ходчей-ходчей!" Я хочу, чтобы ее
урок длился как можно дольше, но еле выдерживаю его - руки не слушаются,
трясутся, исколотившееся сердце, частя сбивчивой дробью, прыгает уже с
каким-то еканьем.
Чертежи у меня выходят скверные - я вижу ее смиренное сожаление и
стараюсь, стараюсь... Никто не подозревает, каких усилий мне стоит думать на
ее уроке о чертеже, прикладывать линейку к бумаге, водить карандашом.



14.



В одно утро я почувствовал - все: я не смогу сегодня чертить. Вообще не