"Игорь Гергенредер. Птица Уксюр" - читать интересную книгу автора

без смеха ему:
"Чего не брали мёд?"
"Стыдно вам при таком теле и красоте-прелести похабничать с полюбовным
делом! Да чтоб я навострился на безобразие?.. Тьфу - шкура гармошкой, кости
трещат, клок седой".
А она:
"От кашля, мил человек, мёд тебе нужен или строишь приглядки: с белыми
ль булками подаётся, с изюмом ли сочным да нежной ли ручкой?"
Он лежит под порогом, стонет-сипит. Она не отлучается. Похаживает над
ним; возле эдак-то потянется, повернётся резвёхонько. Эх, он думает,
ершистое место, ядрён испуг! Что ни будь, а попугаем друг дружку до
правды... "Мне бы, - просит, - откашляться. Уважьте, Альфия Рафаиловна, не
конченную болезнь!"
Ага - на другой день подъезжает она к тому срубу. Утро - соколик в
лазури! Сласть, какое погожее! От сруба - дух винный. Касьян навёз
котлы-жаровни; трофейное у него. Узорчатая медь бухарская, немецкое чугунное
литьё. Жарит пирожки с телятиной в курдючном жиру. Жареный запах так с
винным и перешибаются: отъешь себе губы, едучий дух!
Альфия - всё так же: костюм подпоясан, ворот глухой. Застёгнута,
пуговицы - сверк-сверк. На Касьяна как на пустое место. С лошади сошла, в
срубе приготовила. Сидят снаружи, едят. На воле, на воздушке. Касьян пирожки
так и мелет зубищами. Она помалкивает. Только раз ему: "Я бы с голубем
пирожка поела". - "Ай, не угадал, беда моя чахотка! Простите ради
мученья-болезни, Альфия Рафаиловна".
Она: "А чай пакованный есть?" - "Да вот же!" - "Завари полукупеческой
крепости, остуди в стакане".
Полукупеческий - это до цвета портвейна с вишнёвкой: два к одной.
Заварил. Переживает человек. Здоров-здоров, а руки дрожат. Как да что
выйдет?
Проделали опять, что положено. В бочке - гуденье, нагрев. Руки у него
связаны за спиной; терпит. А она поглядывает, чаёк отхлёбывает.
Полукупеческий для румянца не вреден. Его пьют после вкусной котлетки не для
занятия, а перед развлечением...
Вот уж вопль пошёл из Касьяна от вара-то. Она отставь стакан недопитый.
Пальцы к пуговицам прилагает, и до чего же гордая! до чего ладно оголила
себя - калачики подовые, малосольный случай!..
Стала низом тулова крутить, яблоньку покачивать - да ровно как сзади на
сдобу-круглоту бабочка села. Вроде у неё такое сомнение, у Альфии, и она
спинку-то в прогиб и через плечико взглядывает на себя, на белые калачики.
Бабочка или чего там? Или кажется? Шейку гибко выворачивает, спинку
волнует - лебедь! Круглоту-сдобу крутую оттопырила, тугие кочаны блескучие,
на носки приподнялась, ножки ядрёные, гладкие расставила.
Касьян - враз во всей твёрдости характера. И по кленовому гвоздю - тук!
Навылет! Из бочки вышел, песту не терпится в тесненьку встрять, раззадорену
намять, маковина в рот просится: скушай, обжористый, - и сладка, и
забориста! Удобней удобного Альфия нагнулась, над одеждой-то. Но Касьян на
излеченье ладится, а сам следит.
Только у неё в руке шкурка окажись - тёмненькая, с отливом золотым, -
зажмурился, башку назад. Аж на три шага отошёл! А сзади: "Ха-ха-ха!" - как
из худого ведра голос гунявый. Старуха та чёрная! "Люблю пугливых -