"Юрий Павлович Герман. Начало " - читать интересную книгу автора

Возле самого дома Пирогов вдруг вспомнил о том, что Мудров говорил
сегодня студентам насчет поездки за границу для усовершенствования, и
рассказал об этом дяде. Андрей Филимонович сделал большие глаза и спросил:
- Поедешь?
- Не знаю. Вот хочу послушать, что вы скажете... У себя в комнатке,
увешанной клетками с птицами, до которых Андрей Филимонович был большой
охотник и любитель, он разделся, облачился в затрепанный и просторный халат,
закурил трубочку с пером вместо мундштука и сел раскладывать пасьянс,
который, по его словам, очищал мозги. Известие о возможной поездке за
границу внезапно разнеслось по всему дому, и то, чему Пирогов поначалу не
придавал никакого значения, вдруг здесь, среди родных и близких, стало не
пустой болтовней, а возможным и не таким уж далеким событием.
Мать тихо плакала у окна, сестры ее утешали, Пирогов ходил по комнате и
сердился.
- Да что это за вздор такой в самом деле, - говорил он, налегая на
басовые ноты, - никто никуда не собирается, а вы тут уже и в слезы.
Маменька, прошу вас... И надо было дядюшке вам сказать...
Сквозь слезы мать говорила, что никуда она его не отпустит, что он
никакой не студент и не кандидат профессорский, а мальчик, ребенок, что он
там, за границей, пропадет; что он и здесь-то, при ней, всегда грязный, да
оборванный, да полуголодный; что там, за морем, никто его не то что не
обошьет и не постирает ему, а и не накормит хлебом и водой, не то что уж
горячими мясными щами; что он, Николаша, читаючи свои ученые книги, умрет с
голоду; что она ни за какие коврижки не отпустит его, и пусть с ней даже
никто и не говорит; что она тут без него зачахнет от тоски да от
беспокойства, что...
Мелкие, частые, быстрые слезы привыкшей к бедам женщины катились из ее
глаз, она говорила и плакала, и вместе с тем было понятно, что она уже не
старшая и не главная в доме; что она не может запретить или не велеть, как
делывала это несколько лет назад; что она может только плакать и просить,
зная притом, как знают все матери, когда детям их надлежит дальняя и
страшная дорога, что, проси не проси, дети живут уже своим умом и сами
решают, - их же материнское дело только плакать и молить о том, чтобы все
было как было, чтобы ничего не менялось, чтобы все оставалось по-старому.
Спорить и возражать не было пользы, и Пирогов замолчал, сел в сторонке
и только все поглядывал на дядюшку, ожидая спасения от той минуты, когда
Андрей Филимонович кончит свой умоочистительный пасьянс и вступит наконец в
разговор.
Пасьянс вышел, дядюшка набил трубочку еще раз табаком и вступил в
разговор. Девка, единственная его крепостная, Авдотья, сущая по характеру
ведьма, которой все в доме трепетали и называли за глаза не иначе как
тигрой, а в глаза Авдотьей Алексеевной, принесла и поставила перед дядюшкой
стакан жидкого чаю и на блюдечке колотого тростникового сахару. Разговор
обещал быть серьезным.
- Ну, вот что, сестра, - промолвил наконец дядюшка, - дело это не
простое, и надобно нам семь раз отмерить, прежде чем один раз отрезать, не
так ли?
Вместо ответа мать заплакала сильнее и горше прежнего: по тону
тишайшего Андрея Филимоновича она поняла, что в нем не найти ей союзника и
что сейчас все будет кончено - Николаша уедет за море.