"Юрий Павлович Герман. О Горьком " - читать интересную книгу автора

состояния, в котором я находился. Он вообще терпеть не мог всякую
"чувствительность" - это я понял впоследствии, а сейчас мне было не до
размышлений и не до наблюдений. И почему-то мучительно казалось, что Горький
непременно начнет задавать такие умные вопросы, ни на один из которых я не
смогу ответить. Например:
- Как вы относитесь к Гегелю?
Но про Гегеля он меня не спросил. За большим, широко распахнутым окном
бушевала летняя гроза. Летали по ветру листья, сверкали длинные молнии.
Зрелище было грозное и располагающее к значительным фразам о бессмертных
красотах природы и различных ее явлениях, но Горький грозы как бы даже и не
замечал, а принялся выспрашивать меня заинтересованно и деловито: где и как
я живу. Сдавленным голосом я сообщил, что на Васильевском, но Горькому не
это было нужно. Оказалось, что интересовался он размерами моей комнаты,
соседями и коммунальной квартирой в ее целом. Дверь моей комнаты выходила в
кухню, взаимоотношения владелиц примусов были сложные. Горький протянул мне
листок бумаги и карандаш и предложил схематически эти взаимоотношения
изобразить. Характернейшим жестом разглаживая усы, он спрашивал:
- Эта против этой? А эта - нейтралитет? Ах, она совместно с этой? Очень
любопытно, чрезвычайно любопытно. И все вместе объединены против этой
угловой? А угловая что же? Скажите на милость, какая храбрая дама! А у вас
есть свой примус? И где он?
Внезапно я заметил, что Горький спрашивает у меня, чем я питаюсь, и что
я подробно, без всякого смущения и совершенно позабыв, что передо мной живой
классик, на эти вопросы отвечаю.
- Брюкву жарили на воде? А вам не кажется, что жарить на воде
невозможно? Ведь как будто бы жарение и вода - процесс взаимно исключающий.
Жарят, насколько мне известно, на жире...
Пожалуй, мне никогда не доводилось встречать людей, которых бы так
интересовала обычная, ничем не примечательная жизнь их собеседников, как
интересовала она Алексея Максимовича. Я видел людей, которые умели слушать.
Не раз видел таких, которые, разговаривая с другими, в основном слушали себя
и сладко упивались производимым ими впечатлением. Я видел людей, слушающих
умело вежливо, но при этом думающих свои думы. Мне доводилось встречаться со
многими людьми-слушателями, но никогда я не представлял себе, что человек
может быть так искренне внимателен, так сочувственно и напряженно
заинтересован, так искренне близок своему собеседнику, как бывал Алексей
Максимович. Разумеется, тут дело не во мне, с моей самой обычной биографией,
тут дело в другом, в значительно большем. Мы все, все наше поколение, были
интересны Горькому во всем решительно. Он хотел понять, что же мы такое. Его
интересовали, занимали и даже волновали самомалейшие подробности не только
нашей жизни, но и нашего быта. Он желал знать не только о том, что мы
читаем, но и что мы едим. Он был лично заинтересован в нас, в молодом
поколении еще только будущих литераторов, в нашем физическом и нравственном
здоровье, в том, чтобы у нас были чистые и ясные мысли, в том, чтобы жизнь
наша не разменивалась на пустяки, в том, чтобы не решали мы давно решенные
вопросы, в том, чтобы шли мы каждый своим путем и делали это с максимальной
пользой для того государственного устройства, гражданами которого мы
являемся.
...Разговоры о жареной брюкве и примусах на коммунальной кухне дали мне
возможность опомниться. Теперь я видел Горького. Помню голубую рубашку и