"Юрий Павлович Герман. О Горьком " - читать интересную книгу автора

серый пиджак, помню отблески молний на лице Горького, помню, как, вставляя в
мундшук сигарету, он заговорил о моей книге. Приготовившись выслушать речь
прочувственно-комплиментарную, я, со свойственной молодости
самоуверенностью, даже не запасся карандашом и бумагой для того, чтобы
записать замечания Горького.
И тут начался разгром, но какой!
Помню, что поначалу я даже не понял, что все эти жесткие слова
относятся именно к моей книге. Мне показалось, что речь идет о совсем другом
сочинении, которое Горькому не нравится, - не в пример тому роману, который
он быстро перелистывал своими длинными пальцами. Низким голосом, сердясь
(именно сердясь, потому что Горький никогда не был безучастен или
величествен, разговаривая о литературе), Алексей Максимович подверг
суровейшему разносу языковые неточности, "болтовню", попытки мои к
афористичности, общие места, гладкие, казалось бы, без сучка и без
задоринки, обтекаемые фразы. Пресловутая путаница с "одел" и "надел" вдруг
вывела его из себя:
- Если вы литератор, даже и молодой, то будьте любезны в этих самых
"одел" и "надел" навечно разобраться. Это основы ремесла. Или вы на
редактора, быть может, надеялись? А редактор - на корректора?
Я молчал.
- Вы сколько раз этот свой роман переписывали?
- Один, - не без гордости заявил я.
- А вам, сударь, не кажется, что это хулиганство? - осведомился
Горький.
И, помолчав, смешно добавил:
- Такие вещи скрывать надо от людей, как мелко о воровство, а не
хвастаться ими. Один! - повторил он с непередаваемой интонацией возмущения и
брезгливости. - Значит, сколько посидел, столько и написал. Хорош добрый
молодец!
Не глядя на меня, Горький долго и сосредоточенно молча сердился, потом
объявил:
- Эту книгу нужно написать всю наново. И не переписать, отметив в
предисловии, что вы очень мне благодарны за советы, а просто написать
наново, как будто этот птичий грех с вами и не случался. Вы в Китае и в
Германии были?
- Нет, не был, - промямлил я.
- А написали... - сокрушенно сказал Горький. - Ну что теперь с вами
станешь делать? Как же это вы так?
Я рассказал, что инженер Нортберг, который был прототипом моего
Кельберга, довольно много рассказывал о своих скитаниях по белу свету, что
роман "Вступление" вначале был всего только очерком в журнале "Юный
пролетарий" и что мне просто очень захотелось написать поподробнее о судьбе
такого вот иностранного специалиста, как Кельберг.
- Захотелось, захотелось, - ворчливо произнес Горький. - Привезли бы
мне или прислали ваш очерк, подумали бы вместе, поездили бы вы по
заграницам, какая бы книжища могла получиться. Ну и переписали бы,
разумеется, раз десять...
И во второй раз он заговорил о романе. Со стороны можно было бы
подумать, что роман даже еще не напечатан, что он, может быть, только
пишется и что вот он, Горький, советует мне, как можно написать такой