"Юрий Павлович Герман. О Горьком " - читать интересную книгу автора

роман...
Советуя, он ни разу не спутал действующих лиц, помнил их фамилии,
характеры, помнил сюжет. И оттого, что он, тот самый великий Горький,
который только что отругал книгу, все-таки все в ней помнил, я делался лучше
в своих собственных глазах, мне становилось легко и свободно, и было даже
мгновение, когда я забыл, что передо мной сидит и со мной разговаривает не
кто иной, как Алексей Максимович Горький. Я на что-то возразил ему, сказав:
- Нет, Алексей Максимович, это совсем не так...
Разумеется, я мгновенно опомнился. И даже испугался. Но Горький как бы
даже обрадовался моему возражению. Он заставил меня подробно развить все мои
доводы и тогда, весело потирая руки, разгромил меня наголову.
Сколько раз впоследствии я замечал, как Горький раздражался на слишком
легко соглашающихся и поддакивающих ему людей, как он вдруг замолкал после
поддакиваний и изъявлений восторгов и в глазах его появлялось выражение
скуки и усталости.
Разговор о романе кончился так:
- Я ваш роман перехвалил, - сказал Горький, - Очень перехвалил. Это
случается с нами, литераторами, да и не только с нами. Бывает, стихотворение
в высшей степени посредственное, но оно, извините за выспренность слога, в
данное мгновение отвечает строю вашей души. И кажется такое стихотворение
прекрасным. "Вступление" ваше отвечало многим моим мыслям. Обрадовало меня
запальчивостью вашей и убежденностью. Но до настоящей литературы тут еще
далеко. Впрочем, вы не огорчайтесь, время у вас еще есть...
И вслед мне сказал:
- Переписывать надо! Запомнили?
"Вступление" я написал наново. Горький прочитал и сказал мне угрюмо:
- Теперь лучше. Значительно лучше. Почти хорошо. Но, понимаете ли,
почти. Надо знать, о чем пишешь. Это закон непреложный. Из жизни надо
писать, непременно из жизни, из самой гущи ее, тогда и подробности будут
настоящие, а не приблизительные. Ах, какое это горе в литературе -
приблизительность, пунктир, порхание. И похоже, а не то. Не обрадуешься, не
удивишься, не почувствуешь себя счастливым. Ну да что!
Я задал Горькому вопрос, который, как правило, мучает огромное
большинство молодых литераторов. Он развеселился, мотнул стриженной ежиком
головой, глаза его зажглись, заговорил:
- Если в человеке есть основания для будущего писательства, то он не
должен спрашивать ни у кого, писать ему или не писать. Нельзя спрашивать,
понимаете? Я-то ведь не знаю, что у вас внутри. Не знаю, какой там мощности
заряд. Трудно это определить, взвесить. Да и что я - безмен? И дело наше
другое, чем на скрипочке играть или петь романсы. Там, наверное, можно:
"Пойди сбегай к маэстро, маэстро скажет". А я и не маэстро, я сам литератор,
читатель. Настоящему литератору можно тысячу раз говорить, что он никуда не
годен, а он все-таки будет писать, и ничего с ним не поделаешь. Он, знаете,
везде, всегда будет писать по той простейшей причине, что не писать он не
может.
Подумал, помолчал и опять заговорил:
- Ну, а есть авторы первых книжек. Это явление небезынтересное. Они про
себя иногда, к сожалению, да еще при наличии успеха, склонны предполагать,
что вот-де мы писатели. А никакие они не писатели. В сущности, нет такого
человека, ежели он не кокетка, и не врун, и не самовлюбленный болван,