"Юрий Павлович Герман. О Горьком " - читать интересную книгу автора

который не мог бы про себя, про спою жизнь написать небезынтересную книжку.
И не только небезынтересную, но даже очень интересную. Вот тут, случается,
происходят печальнейшие камуфлеты. Написал книжку, работать бросил, так
называемые друзья провозгласили гением, ну а гению сказать больше и нечего.
Ищет он при последующих неудачах первопричину не в собственной литературной
немощи, а в кознях завистников, в горемычной судьбине, становится эдаким
подозрительным, жалобы строчит, ко мне обращается, вроде бы я департамент
изящной словесности. И сложно с этими первыми книгами, необыкновенно сложно.
Советская власть вызвала из гущи народной тысячи, десятки тысяч
интереснейших судеб. В течение двух десятков лет люди проделали гигантский
путь, многие сами себя открыли, - как этими открытиями не поделиться? Есть
книжицы, написанные не бог весть как, но читать их спокойно невозможно,
горло перехватывает. И точность, и простота, а главное - есть человеку что
сказать людям. Есть богатство, которым хочется поделиться, есть мысли,
которые "и другим пригодятся. И спрашивают: писате'ли они или нет? Не берусь
судить. Не стану, не хочу, не буду...
В другой раз Горький спросил меня, что я собираюсь писать. Я рассказал,
сбиваясь. Он ходил по комнате, покашливал, поглядывал на меня. Неожиданно
остановился и сказал:
- По поводу этого ирландского восстания есть стенографический отчет на
английском языке, если не ошибаюсь. Году эдак в 1913-м издан. Кроме того, в
те же годы по газетам многое разбросано.
И, стоя посредине большой, почти пустой комнаты, глядя мимо меня
напряженно вспоминающими глазами, он стал диктовать даты, брошюры,
журнальные статьи. Я записывал, и мне казалось, да и до сих пор кажется, что
это чудо: вопрос был узкий, в России тем более мало известный, прошли
десятилетия, - как могло все это удержаться в памяти Горького?...
Потом я проверил. В двадцати двух названиях были только три ошибки.
Вечером за чаем Луговской спросил у Горького, как он справляется с тем
огромным количеством писем, которые ежедневно приходят к нему. Алексей
Максимович со смешком сказал:
Отвечаю. Всем, кроме вымогателей и душевнобольные.
Помолчал и добавил:
- Впрочем, душевнобольным тоже отвечаю. Необыкновенно интересные,
знаете ли, встречаются среди них индивидуумы. Иногда даже, грешным делом,
подумаешь: а и в самом ли ты деле душевнобольной? И хитер, и умен... Один
приезжал ко мне, вначале действительно было занимательно, а потом - нет,
все-таки сумасшедший... Вот тоже случаются любопытные стечения
обстоятельств. Был у меня весной рационализатор один из Свердловска.
Занятнейший человек, образованнейший, светлая голова. Много сделал, много
делает, и все как-то на пользу людям, все для людей, все то, что сейчас
каждому человеку нужно. И тут же, в это же время, из Свердловска же от
одного литератора получил письмо, исполненное желчи и эдакой всеобщей тоски.
Не о чем ему, видите ли, писать, героя нет, и хотелось бы нечто создать, да
не о ком. Нет для его стиля достойного характера. Не видит он Человека с
большой буквы (эка ко мне хитро подольстился!). Пришлось написать ему адрес
свердловчанина-рационализатора, теперь обождем, что из этого образуется. Не
любопытны мы, до удивления не любопытны.
О книге моей "Бедный Генрих" Горький прислал мне ругательное письмо, а
при свидании сказал невесело: