"Юрий Павлович Герман. О Мейерхольде " - читать интересную книгу автора

поносят и пинают, он творит неизмеримо хуже, чем тогда, когда он спокоен.
Зачем же знающим, КАК обстояло дело, винить Мейерхольда в том, в чем он не
был повинен. Шаровая молния, как известно, бьет по движущемуся предмету.
Чтобы не быть убитым, человек, увидев шаровую молнию, застывает неподвижно.
Чего же мы хотим от Мейерхольда того периода, когда его травили под свист и
улюлюканье? Он видел шаровую молнию, устремившуюся в его сторону, и стоял
неподвижно. Эта была пора, когда ему запретили смысл его жизни художника -
битву, сражение, атаку. Ему запретили вести сокрушительный огонь по
контрреволюционному мещанству, по обывательщине, по приспособленчеству,
заявив, что он клеветник. Это и была шаровая молния.
Об этом нужно написать. Написать с той силой правды, с которой написано
нынче о Серго Орджоникидзе, об Эйдемане, о Якире, о Тухачевском, как
написано о сотнях и тысячах шедших впереди и ведших на смертный бой.
Всеволод Мейерхольд шел впереди и вел "на бой кровавый, святой и правый", -
вел работников искусства, вел искусство, вел театр, и нет без Мейерхольда не
только истории советского театра, но нет и театра живого, такого театра, как
театр имени Мейерхольда, где в спектакле "Последний решительный" в едином,
высоком, грандиозном порыве вставал весь зрительный зал - не для того, чтобы
рукоплескать нюансам и полутонам, не для того, чтобы "образованность свою
показывать", а только лишь затем, чтобы защищать свою родину от вторгшегося
в ее пределы врага. Кто видел этот спектакль, тот не может не согласиться со
мной, а кто не согласен, тому, как говорится, земля пухом. Каждому свое.
Какова же мораль этого введения?
Мораль проста: Всеволод Мейерхольд в прощении не нуждается. Мы же все
нуждаемся в правдивой и страстной, честной и чистой книге о сложном и
замечательном коммунисте - создателе и строителе Советского Партийного
Театра. И книга эта должна быть написана чистыми руками. Стерильными.
К работе этой нельзя подпускать никого из тех, кто по каким-либо
причинам "недопонимал" значение деятельности Мейерхольда. Нельзя допускать
предававших, тех, кто кричали: "И я, и я!" Тут не может быть прощения даже
старухе, подложившей свою вязанку в костер, на котором сжигали Яна Гуса.
Слишком много горя нанесли нашему искусству даже эдакие старухи. Вспомним
самоубийство Владимира Маяковского. Мемория о том, что он был лучшим поэтом
революции, не возвратила Владимиру Владимировичу его единственную жизнь. Он
ничего более не написал, а старухи пишут и похвалы себе слышат, старухи с
вязанками. Не надо этих старух идеализировать, не такие уж они божьи
коровки.
Из двадцати одного года, которые мне в ту пору миновали, девятнадцать я
прожил в провинции.
И вот я в Москве, в душном коридорчике театра имени Мейерхольда, перед
"самим".
Помню, мне было жарко, жутко и совестно, и испытывал я такое чувство,
что произошла ошибка, что театр вызвал не того человека, что сейчас все,
слава богу, выяснится, меня выгонят в толчки, и это самое лучшее.
- Ваше "Вступление" - великолепный роман, - слушал я, словно шум
водопада. - Великолепный! Да! Почти шедевр!
Почти! Сейчас меня выгонят. Что может быть хуже "почти шедевра"?
- И Горький, - хитро взглянув на меня, спросил Мейерхольд, - Горький
печатно похвалил вас, не так ли?
- Печатно - да, - с тоской ответил я, - но меня он ругал.