"Юрий Герман. Повесть о докторе Николае Евгеньевиче " - читать интересную книгу автора

хирург, как Слупский, должен давать по такому элементарному случаю
объяснения начальнику райздрава Третьяковой, непонятна боязнь правды в
статистике, как, впрочем, не только непонятны, но и не соответствуют нормам
нашего государственного устройства некоторые инструкции, "не рекомендующие"
пытаться спасти человека, когда существует хоть какая-то надежда к
возвращению в жизнь.
У Слупского теперь есть то прошлое, тот великолепный опыт, та мудрая
уверенность в своих силах, которые дают право "ломать", "рушить", "портить"
прогнившие каноны, ломать на благо тем людям, с которыми бок о бок прошла
вся жизнь Слупского, с которыми он работал, у которых учился и которых учил,
с которыми рядом воевал, которых он знает и поистине глубоко и сильно любит.
Приказы и, как говорилось в старину, "выражения неудовольствия"
некоторыми чиновниками здравоохранения не слишком огорчают Николая
Евгеньевича. С юных лет привыкнув "вмешиваться", Слупский таким же остался и
на седьмом десятке. Посмеиваясь, он говорит:
- Ничего! Мы гражданскую выдюжили, мы Гитлеру хребет сломали, мы вот с
семилеткой управляемся, ужели это нам страшно? Только работать мешают, черт
дери. Оперируешь, а в это время всякая дрянь в голову лезет насчет каверзных
запросов и насчет того, как сформулировать ответ. Нехорошо! Впрочем, меня
еще в Чудове Рузаев утешал: если что, животы защитят. Я в свои животы до
чрезвычайности верю. Будучи помоложе, любил в баню сходить. Придешь, моешься
и, как говорится, поглядываешь: вот это мой живот, я его оперировал, этот
мальчонка тоже мой животишка, а у этого рука моя, с дерева свернулся;
бывает, и ногу встретишь, и лопатку, и бедро, - человеческий организм
разнообразен. Но больше, как говорится, животы. Народ в Чудове
преимущественно рабочий, жили патриархально: как здоровье дедушки, как
супруга, - в общем, обо всем побеседуем. Тут же на досуге, - благо, все наги
и босы, яко адамы, - погляжу человека, шов пощупаю, и попаримся в заключение
вместе. Прав, конечно, Рузаев: возвратишься домой - и настроение прекрасное.
И посейчас уже немолодой Слупский во все решительно "вмешивается", до
всего ему есть дело.
Вот в дверь просовывается голова с лихим чубом:
- Вызывали, Николай Евгеньевич?
Голос чуть нагловатый, но и не без примеси искательности.
- Вызывал. Садись, Валентин.
Валентину лет двадцать пять. Слупский угрюмо на него смотрит. Быть
разносу. Валентин шныряет по сторонам глазами.
- Ты, парень, как говорится, зарабатываешь поболее тысячи двухсот, -
холодно начинает Слупский. - А женке даже апельсинчика не принес, хотя в
городе их завал и все другие роженицы апельсины получили. Не обидно Анне?
Жена тебе дочку родила, старалась, можно сказать, а ты что? Напился? Всего и
радости...
- Так ведь такое дело, Николай Евгеньевич, - дочка.
- Рожала Анна нелегко, разрывы были...
- Разрывы? - пугается Валентин.
- А ты думаешь, родить - это пустяки. Вон год назад ты Нальчик поранил,
так такой вой на всю больницу был! И чуб состриги, смотреть противно.
Отправляйся, и чтоб нынче же апельсины были. Я проверю.
Валентин, пятясь, уходит, а Николай Евгеньевич долго кого-то
уговаривает по телефону по поводу того, что именно этому самому Валентину,