"Юрий Герман. Буцефал" - читать интересную книгу автора

Пирогов молчал, отворотившись к окну. Так он простоял долго, не меньше
получаса. Потом оделся, велел Прохору не отлучаться и, сунув нагайку в
карман, вышел из дому. Белая тихая майская ночь стояла над Петербургом. По
зеленому небу плыли легкие рваные облака. С моря тянуло прохладным ветерком.
На Неве, на баржах, горели костры, там мужики пьяными голосами тянули
длинную и унылую песню, и было видно, как один мужик, длинный и голенастый,
в широкой рубахе, один на своей барке, медленно, как привидение,
вытанцовывал колена: выбросит ногу и замрет, присядет и замрет, взмахнет
руками и застынет. За спиной мужика горел костер, и на темную воду Невы
ложились от пляшущего длинные и нелепые тени.
Пирогов постоял, посмотрел. Тяжелая тоска все сильнее и сильнее давила
его сердце. Куда идти? С кем говорить? Кому жаловаться? Кому он нужен со
своими бреднями, с горячей своей головой, с тиком, с бессонницей, с нелепыми
разговорами о науке?
Он оглянулся: мужик все еще плясал на барке - одинокий, горький и
пьяный, в своей домотканой посконной рубахе без пояса, один-одинешенек среди
каменных громад Петербурга, затерянный в огромном городе, дикий, пьяный...
Может быть, напиться, опьянеть и пойти к мужику на барку?
Но он не умел напиваться.
За всю свою жизнь он один только раз был немного навеселе еще в Дерпте
у Мойеров, и то ночью его тошнило и, как ему казалось, он чуть не умер. Нет,
он не настолько здоров, чтобы производить такие опыты с собою. А тоска - что
ж! Она все равно никогда не пройдет, и есть от нее только одно спасение:
работа. И работа не та, чтобы биться с черниговцами, или с ворами, или с
мздоимцами и казнокрадами, а работа своя, потаенная, главная, та работа,
которую делал он бессонными ночами в Дерпте, и в Париже, и в Берлине -
мучительный, непосильный сизифов труд, - искать и верить, что найдешь, но не
находить, надеяться и ликовать, но разочаровываться, падать духом и вновь
воскресать, и вновь рушиться, для того чтобы чувствовать себя ничтожным,
неразумным, незнающим перед глыбою неразгаданного, и постигать, разгадывать,
наблюдать, и если не разгадать до конца, то хоть верить, что разгадаешь.
В юности он выдумывал правила для того, чтобы знать, как жить, и слепо
им следовал до тех пор, пока сама жизнь не подсказывала ему новые, зачастую
еще более суровые, чем те, которые он исповедовал раньше. До сих пор у него
осталась эта манера. При въезде в Петербург, когда назначен он был в
академию, его встретил председатель Петербургского Общества врачей и вручил
ему билет почетного члена Общества - невиданная честь для тридцатилетнего
ученого. Принимая билет из рук убеленного сединами председателя, он
почувствовал вдруг в себе беса гордыни и тут же сложил для себя заповедь -
очень жестокую при той силе характера, которой наградила его природа.
Заповедь была о том, что не следует гордиться и радоваться в случаях вот
этакого успеха, что и чины, и ленты, и звезды - все это суета сует и
всяческая суета, все это преходяще и все это никак, даже в самой малой мере,
с истинным служением науке не связано, чему доказательство не только один
Мандт, но и Шлегель, и Вилле, и многие другие славные сыны отечества,
деятельность которых принесла России куда более вреда, нежели пользы.
Заповедь эта была куда как мучительна в выполнении, но он следовал ей с
вечным своим железным упрямством, с той твердостью, которая приносила ему
столько бед, и не отступал от этой заповеди ни на йоту: дипломы швырял в
ящик бюро на съедение мышам. Адреса совал куда угодно, даже не прочитав их