"Эмма Герштейн. Мемуары " - читать интересную книгу автора

Иногда Надежда Яковлевна отказывалась выходить с нами в парк, потому
что любила игры, в которых Осип Эмильевич не принимал участия: шахматы,
бильярд. В таких случаях мы гуляли вдвоем.
От его замкнутости и неприветливости (каким он показался мне в первый
день в столовой) не осталось и следа. Осип Эмильевич был склонен к шутке и
любопытен к маленьким происшествиям санаторной жизни. А их было достаточно,
потому что в доме господствовал монастырский устав. Взрослым людям
приходилось ставить у дверей сторожевого, чтобы директор не застал их
танцующими фокстрот или выделывающими изумительные коленца чарльстона. Эти
танцы были запрещены. Петь французские песенки не было преступлением. Я,
например, так разошлась однажды, что спела под рояль мою любимую "Je cherche
aupres Titine", ту самую, мелодия которой вскоре стала лейтмотивом в "Новых
временах" Чарли Чаплина. А какая-то переводчица с французского подхватила
знакомую песенку и исполнила вдобавок еще несколько парижских шансонеток.
Тут администрации возразить было нечего, так как в инструкциях такой
"пассаж" не был предусмотрен. Но все-таки было бы спокойнее, если бы
"больные" пели хором "Славное юре, священный Байкал" или "Реве та стогне
Днипр широкий". Обо всех подобных событиях я докладывала Осипу Эмильевичу.
Мои внешние впечатления вообще были богаче, чем у Мандельштамов, потому что
я жила в общей палате, а они занимали отдельную комнату. Оживленные
расспросы Осипа Эмильевича навели меня на сравнение его с некоей тетушкой,
которая уже не выходила из дома, но узнавала ежедневные новости о жителях
Комбрэ от своей старой служанки (см.: Марсель Пруст. В поисках утраченного
времени). Мандельштам охотно откликнулся на мои слова, и мы несколько дней
играли в тетю Леонию и Франсуазу".

Заболела Надежда Яковлевна. Целый день Осип Эмильевич был в тревоге и
хлопотах. Но как только диагноз был поставлен и было назначено лечение плюс
постельный режим, мои послеобеденные прогулки с Осипом Эмильевичем
возобновились.
Возвращаясь, я рассказывала Надежде Яковлевне о деспотизме ее мужа: он
не мог себе представить, чтобы я свернула не в ту аллею, которую он наметил.
"Он обращается со мной как с шофером, - жаловалась я, - указывает: направо,
налево, прямо, и мне остается только молча повиноваться". Этот "шофер" тоже
вошел в наш шуточный ритуал.
Однако беседы наши не ограничивались шутками. Я искала утешения и,
вероятно, откро венничала, Думаю так, потому что финалом одного такого
душевного разговора был мой вопрос "Правда, я несчастна?" А Осип Эмильевич
так внимательно, серьезно на меня посмотрел и сказал: "Да, вы несчастны. Но
знаете? Иногда несчастные бывают очень счастливыми".
Впоследствии на протяжении всей моей жизни я только и делала, что
убеждалась в правильности этого афоризма. Знакомство с Мандельштамом
сыграло, таким образом, для меня роль "посвящения" в другую жизнь, где все
меряется по особому счету.
Первоначально, однако, наши разговоры принимали какое-то фрейдистское
направление, вертелись вокруг эротики - "первое, о чем вспоминаешь, когда
просыпаешься утром", как сказал Мандельштам.
Речь шла об истоках его восприятия жизни. Он сказал, что ничто так не
зависит от эротики, как поэзия. Я перебила его: "А музыка? Разве она не