"Эмма Герштейн. Мемуары " - читать интересную книгу автора

В санаториях и домах отдыха сходятся быстро. 31 октября, в день
рождения Надежды Яковлевны (так звали жену Мандельштама), мы были уже
знакомы. Она оказалась общительной и затейливой.
Ей исполнилось 29 лет; она шутливо повторяла: "Один год до нолика".
Познакомились мы в библиотеке, она же гостиная. На стенах розетки для
радио, но репродуктор отсутствовал - слушали, надевая наушники.
Это было любимейшим занятием Осипа Эмильевича. Если бы над ободком от
наушников не торчал его хохолок, он был бы похож на женщину в чепце. Это его
нисколько не заботило. Он садился на тахту с ногами, по-турецки, и слушал
музыку необычайно серьезно. Иногда сиял, подпрыгивая на пружинах, большею же
частью его лицо и даже фигура выражали внимание и уважение.
Я не припомню, чтобы Мандельштам называл когда-нибудь имя исполнителя,
но всегда отмечал программу: "Сегодня - Шопен", или: "Иду слушать Моцарта".
Ни разу я не слышала от него жалоб на мертвящий тембр механического
передатчика. Он был влюблен в радио! Впоследствии я в этом убедилась еще
раз, когда Мандельштамы жили в Общежитии для приезжающих ученых на
Кропоткинской набережной. Гостиная представляла собой квадратную комнату,
уставленную по всем четырем стенам диванами без спинок. Одна из приезжих
уселась на таком диване, раскрыла книгу и надела наушники. Мандельштам
сдерживался некоторое время, наконец выскочил из комнаты, бормоча что-то, и
за дверью послышались его быстрые шаги по коридору и возмущенные возгласы:
"Или читать, или слушать музыку!" Гражданка ничего не понимала: казалось бы,
она никому не мешает?

"Бал - это система!" - воскликнула я в парке "Узкого", когда наша
спутница заговорила о дореволюционной светской жизни. Мое замечание
привлекло внимание Осипа Эмильевича. Вероятно, ему было занятнее выслушивать
мои рассуждения о социальном и эстетическом значении праздничного обряда,
чем воспоминания дамы о балах в Дворянском собрании. С тех пор Мандельштамы
часто гуляли со мной одной.

...И Осип Эмильевич сказал в придаточном предложении - "мы все трое
такие беспокойные люди", а я приняла эту фразу как знак признания снедавшей
меня внутренней тревоги...
Надежда Яковлевна нашла во мне сходство со своей старшей сестрой. Аня
всегда ела одна, не могла переступить порог, приходила и уходила по
внутреннему зову, который редко ее обманывал. До революции она училась на
историко-филологическом факультете, специализировалась по старофранцузской
литературе. Теперь же существовала на случайные заработки, живя у своего
дяди в чулане большой ленинградской коммунальной квартиры. Надежда Яковлевна
предполагала, что мне Аня понравится. Так оно и вышло впоследствии, когда
Анна Яковлевна приезжала в Москву. Я ее полюбила, и она относилась ко мне с
доверием. Но все-таки в "Узком" говорилось о психически неполноценной
женщине, вышибленной из жизни. Аналогия была не так уж приятна. А Надежда
Яковлевна как будто оказывала мне этим особую честь. Она презирала
"примитивных" людей, предпочитала уклонения от нормы и умела угадывать их в
собеседнике (или придумывать). И тем не менее ее сочувственное внимание
имело на меня благотворное влияние. Она обладала абсолютной несмущаемостью,
и, беседуя с ней, я постепенно избавлялась от присущей мне скованности.