"Герман Гессе. Детство волшебника" - читать интересную книгу автора

божки из дерева, из стекла, из кварца, из глины, украшенные вышивками
шелковые и льняные покрывала, латунные кубки и чаши, - все это пришло из
Индии, или с райского острова Цейлона, где растут древовидные папоротники, а
на берегах стоят пальмы, от кротких сингалезцев с глазами, как у лани, или
из Сиама, или из Бирмы, все это пахло морем, пряностями, далью, благоухало
корицей и сандаловым деревом, все прошло через смуглые или желтые руки,
пропиталось влагой тропических ливней и струй Ганга, было иссушено
тропическим солнцем, овеялось тенью девственных лесов. И все эти вещи
принадлежали дедушке, - а он, преклонный годами, досточтимый, с широкой
белой бородой, всеведущий и всемогущий, могущественнее, чем отец и мать,
находился в обладании совсем иных вещей и сил, у него было кое-что поважнее,
чем индийские божки и безделушки, чем все это вырезанное, расписанное,
освященное таинственными заклятиями, чем чаша из кокосового ореха и ларец из
сандалового дерева, чем зала и библиотека; он был к тому же тайновед,
посвященный, мудрец. Он понимал все языки человеческие, свыше тридцати, а
возможно - и наречия богов, а заодно звезд, он мог говорить и писать на пали
и санскрите, он мог петь дравидийские, бенгальские, сингалезские песни,
песни на языке хинди, он знал молитвенные приемы мусульман и буддистов, хотя
сам был христианином и веровал в триединого Бога, он целыми десятилетиями
живал в жарких, опасных странах Азии, ездил в лодках и в запряженных быками
повозках, ездил на лошадях и мулах, и никто не знал лучше него, что наш
город и наш край - только очень маленькая часть земли, что тысячи миллионов
людей имеют другую веру, другие нравы, языки, цвета кожи, других богов,
другие добродетели и пороки. Я любил, почитал и боялся его, ожидал от него
всего, полагал, что для него все возможно, непрерывно учился у него и у его
переодетого бога Пана в личине божка. Этот человек, отец моей матери,
скрывался в лесу противоречий, как его лицо скрывалось в белом лесу его
бороды, из его глаз струилась то мировая скорбь, то веселая мудрость, то
одинокое знание, то божественное лукавство, люди из многих стран знали,
чтили и навещали его, говорили с ним по-английски, по-французски, на хинди,
по-итальянски, по-малайски, а после долгих разговоров бесследно исчезали
сызнова, - быть может, его друзья, быть может, его посланцы, быть может, его
служители, получившие от него поручение. Я знал, что от него, непостижимого,
вела свое начало сокровенная, древняя тайна, атмосфера которой окружала мою
мать; она и сама долго жила в Индии, говорила и пела на языках малаялам и
каннада, обменивалась со своим старым отцом словами и речениями, звучавшими
как магическая глоссолалия. И у нее, как у него, появлялась порой улыбка
ухода в себя, сокровенная улыбка мудрости.
Другим был мой отец. Он был сам по себе. Он не принадлежал ни миру
божка и дедушки, ни городской обыденщине, он стоял в стороне, одиноко,
страдалец и искатель, добрый и многоученый, без всякой фальши, ревностный в
служении истине, но совсем не знающий ничего о той улыбке, благородный,
тонкий, но понятный, без какой бы то ни было тайны. Его доброта и его ум
были всегда с ним, но он никогда не исчезал в волшебных облаках дедушкиной
стихии, лицо его никогда не скрывалось за теми излучениями младенческого и
божественного, игра которых выглядит порой как печаль, порой как тонкая
усмешка, порой как безмолвно погруженная в себя личина богов. Отец мой не
говорил с матерью на языках Индии; говорил он либо по-английски, либо на
чистом, ясном, красивом немецком языке с легкой остзейской окраской. Этот
язык и был тем, что меня в нем привлекало, покоряло, воспитывало, я