"Василий Семенович Гигевич. Помни о доме своем, грешник " - читать интересную книгу автора

извилистые стежки-дорожки, на которые вступил я когда-то, выпущенный из
материнских рук, и пошел нетвердым шагом: сначала к обеденному столу, потом
к порогу хаты, затем, переступив через порог, оказался во дворе, где увидел
ворота - и сразу же нырнул в подворотню, чтобы как можно скорее попасть на
улицу Житива, которое придется обойти не раз и не два, как космическому
кораблю перед отправкой в межзвездное путешествие необходимо сделать
несколько витков вокруг Земли, так и мне надо было обойти Житиво, запомнить
каждый двор, каждую хату, каждого житивца и только потом рвануть вдаль по
стежкам-дорожкам, казавшимся открытыми и прямыми, стоило только механически
переставлять невесомые ноги до той поры, до того светлого солнечного
мгновения, пока впереди, во что верилось и мечталось, не замаячит нечто
огромное и прекрасное, чего до сих пор никогда не видел да и не мог увидеть
в знакомом Житиве, должно было замаячить то, что я и представить не мог,
знал только и чувствовал, что то огромное и прекрасное как раз и есть
счастье, и потому не стоит лишний раз оглядываться, бросая чистый,
незамутненный слезою взгляд на все то, житивское, что неподвижно застыло за
спиной: и зеленый бор, вплотную подошедший к Житиву, и Житивка за болотом,
и само Житиво, где обитали рассудительные спокойные мужики и
словоохотливые, вечно в заботах, бабы, где звенели песни протяжные, где по
улице бродили домашние животные, с которыми всегда полно хлопот, - все это,
соединившись во что-то одно-единое, укрытое низким, в тучах, небом, словно
бы заранее смирилось, что его оставляют, как будто в этом и был высочайший
смысл: поднять меня на ноги, приучая к деревенскому языку, к работе, к
самому Житиву, и отпустить, проверки ради, в белый свет, как птицу из
гнезда, не поставив на прощание ни одного вопроса, не бросив ни одного
упрека, тем более что в ту солнечную веселую пору мне было не до вопросов и
не до упреков, ибо в душе моей царила вера в то, что белый свет вращается
не вокруг этой излучистой, спрятавшейся в камышах и ольхе Житивки, в
которой я когда-то учился плавать и на берегу которой пишу сейчас эти
слова, не вокруг вечно шумящего бесконечного бора, который когда-то мудро,
без слов и даже без плакатов и формул учил, приучал к тому, что в мире
существует что-то таинственное и загадочное, к чему мы невольно стремимся,
и если у нас есть хотя бы капля мудрости, то раньше срока мы не должны
прикасаться к этому загадочному и таинственному, а тем более ломать или
разрушать (возможно, в этом и есть высшая мудрость - в осознании того, что
нам можно, а чего нельзя?), а тем более белый свет - о-о, как много я тогда
знал, какой я тогда был смышленый! - не мог вращаться вокруг какой-то
маленькой белорусской деревеньки, запрятанной меж лесов и болот, в которой
мне все знакомо, начиная с той хаты, в которой я впервые оповестил мир
своим криком, и мир сразу же отозвался материнской песней, с той хаты, с
конька крыши которой я когда-то пытался заглянуть в конец своих
стежек-дорожек, будто тогда, сидя на коньке крыши, с хлебом в руке, я мог
увидеть то таинственное огромное и прекрасное, в поисках которого спустя
несколько лет я рванул без оглядки, оставив, постаравшись забыть, не только
хату, этот высокий порог, через который когда-то с трудом перелезал в
первый раз, но и все остальное, связанное с Житивом: и те песни, которые
услышал от матери, от соседок, и ту работу, которой вечно были заняты мои
малограмотные родители, даже Евку, которая только тем и жила, что ходила из
хаты в хату, как деревенские пастухи, и предсказывала людям близкое
счастье, которое вот-вот заглянет в окошко, потому что с муки мука