"Нодар Джин. Повесть о смерти и суете" - читать интересную книгу автора

С той поры стоило упомянуть при мне о Бретском Пятикнижии, меня
охватывало смущение, которое испытывают подростки, обнаружившие в душе
пугающее единство противоречивых чувств. Взрослого человека этим уже не
смутить. Он способен совершать невозможное: расчленять ощущения и
справляться с ними поодиночке. Эта премудрость оказалась для меня столь же
непостижимой, как умение лечить бессонницу сном. Поэтому все эти годы
воспоминания о Библии обновляли во мне ноющую боль в той ложбинке, вправо от
сердца, где вместе с душой и таится совесть.
Будучи нестрогой, совесть теснила меня редко и небольно, но разошлась
вовсю тогда, когда стало известно, что, наткнувшись в парадном шкафу на
рукопись, ашкеназы выдали её на строгий суд. Никакого суда над библией не
учинили бы и никакие ашкеназы её бы не нашли - положи я рукопись в старый
шкаф из-под порченых свитков Торы. В тот самый шкаф, который имел в виду
отец и который никто обычно не открывал, а не в парадный, куда прихожане
лазали каждодневно.
В старом шкафу водилась огромная крыса по имени Жанна, стращавшая меня
тем, что питалась пергаментом, к тому же - с порченым текстом. При дневном
свете я бы не побоялся её, но ломиться к Жанне ночью смалодушничал, зная по
себе, что ничто не раздражает сильнее, чем перебитый сон.
Другим чувством, возникавшим во мне при упоминании Бретской книги, было
возмущение, что сперва греки, потом турки, и наконец грузины считали, будто
она принадлежит им. Больше того: с какой стати, негодовал я, картлийский
кретин Авраам, задумавшийся у речки о тайне существования, побежал с библией
к князю?
Любой ответ ввергал меня в ярость.
А все эти смехотворные грузинские иудеи, которые гордились или
ликовали, когда им удавалось выторговать у господ свою же собственную вещь?!
О тбилисских ашкеназах я и не думал: живя на чужбине, они, естественно,
заискивали перед аборигенами и молили их только о позволении держать
синагогу, где им удавалось отыгрываться на более капризном, Верховном,
землевладельце. У Которого в обмен на примитивные славословия они ухитрялись
вырывать дорогостоящие бытовые услуги.
Самым же саднящим из переживаний, обновляемых воспоминаниями о Бретской
библии, была, конечно, моя любовная тоска по Исабеле-Руфь.
Хотя легенды настаивали, что она была безупречно прекрасна, я
представлял её себе либо с некрасивыми кистями рук, либо со шрамом на губе,
либо ещё с каким-нибудь изъяном, ибо абсолютное совершенство возбуждает
слабее и не дразнит ни рассудок, ни плоть. Совершенство лишает женщину ещё и
другого достоинства - доступности.
Вдобавок мне казалось, что в глазах у Исабелы-Руфь должно быть много
полупрозрачной жидкости: то ли непросыхающей влаги, зачерпнутой в
материнской утробе, то ли вязкой росы, порождаемой неотступной плотской
истомой. Подобно султану Селиму, меня волновало и то, что ослепительная
иудейка из западной Иберии говорила с акцентом, который выдавал в ней
чужеземку.
Султан, очевидно, понимал в любви. Чужеродность женщины наделяет
влечение к ней пронзительной остротой, возвращающей любовному восторгу его
первозданную разнузданность. Но если мусульманина возбуждало, что еврейка