"Нодар Джин. Повесть о любви и суете" - читать интересную книгу автора

возвращения лицензии; консерваторы в Брайтоне выступили против отмены
карантина на ввоз собак.
Хотя про консерваторов я уже знал, меня стала дразнить догадка, что
пока вожусь с поляком, люди занимаются эффектными делами.
Менее оскорбительным обещал быть газетный вкладыш - первая, но
посмертная публикация местного стихотворца. Согласно врезке, поэма была
лишена примет времени и пространства, из коих в "тициановском возрасте поэт,
не просыпаясь, вчера спокойно выбыл". Тем не менее, стоило мне вступить в
стихотворный текст, - стало ясно, что подобное нельзя публиковать даже после
мучительного конца.
Временем и пространством автор брезговал по причине постоянной и
глобальной тщетности бытия. Мало того, что идея верная, он предлагал её
вежливо, то есть лгал. Ложь заключалась в том, что поскольку жизнь занимает
почти всё наше время, покойник - твердя о её невыносимости - на неё и тратил
свои годы! Я пришёл к выводу, что главное - либо недолго жить, либо не
допустить, чтобы мозг оброс, как рокфор, плесенью времени. Иначе, подобно
покойнику, не понять - от чего именно отвлекает жизнь.
В придачу к Стиву Грабовскому мне теперь хотелось прибить и его.
Тщетность этого желания не умаляло его остроты. Напротив, с каждой строфой
недовольство моё росло, ибо покойник зачастил с вкраплением в истины
малоузнаваемых слов.
И наконец оно - никогда раньше мной не виданное! Sedilia!





3. Дефицит смеха обостряет любую веру


Я взорвался: ничего не подсказал и текст. Не думайте, мол, будто бытие
- седилия. И всё! Не знал этого слова и мой компьютер. А владелец гостиницы
спросонок признался сперва в том, что не стал бы уподоблять бытие седилии, а
потом - что не знает и значения бытия. Взамен выставил мне плоский флакон
водки и посоветовал пройти к океану.
Совет оказался дельный. К тому времени, когда ночь стала быстро линять,
содержимое флакона, которое я перелил в себя на безлюдном пляже, считая -
одну за другой - океанские волны, размыло во мне обиду и на покойника за его
седилию, и на Грабовского за его живучесть.
Вышвырнув в океан порожнюю бутыль и насладившись безалаберностью, с
которой она закачалась на воде, я возвращался в гостиницу кружным путём.
Шагал, считая теперь церкви, возникавшие с ритмичностью волн на пляже и с
частотой ресторанов в разгар сезона.
О ресторанах подумалось потому, что - как перед ними - у входов в
церкви, к удобству курортников, стояли на пюпитрах щиты с сообщением о
фирменных блюдах. С малыми отклонениями, меню было одно - протестантское.
Одинаково выглядели на расстоянии и имена шеф-пасторов. Поддерживая ритм, я
не замедлял шага - лишь оборачивался. Как только этот ритм сбила мне стайка
лягушек, прошлёпавших к дождевому люку, я остановился у первой же вывески.
Из заглавной строчки выяснил, что нахожусь перед единственной в городе