"Нодар Джин. История моего самоубийства" - читать интересную книгу автора

рассердился и произнес не слышанное мной слово:
-- Мозгодав!
Слово мне понравилось, я почувствовал себя подростком, рассмеялся и
тоже ощутил потребность в словотворчестве:
-- Сам ты мозгосос! -- и заспешил к трапу.
...А сейчас я летел в обратном направлении, что, как и тогда,
представлялось мне столь же неправдоподобным, как неожиданным оказался для
таможенников блеск первых сибирских бриллиантов в еврейских прямых кишках.
За это время приключилось так много невероятного, что, если бы
невозмутимость приносила счастье, я бы, как и тогда, уговорил себя не
удивляться. Но теперь уже я знал, что в чудесах главное не в том, чтобы они
случались, а в том, чтобы им изумляться. И потому, слушая Габриелу, я
подозревал, что Всевышний создал меня жизнелюбом, ибо меня не переставало
удивлять, что Россия стала простой страной, которой, как и всему миру, было
плевать на мое существование или отношение к ней. Не переставало удивлять и
то, что, вопреки изначальной вере, Америка, увы, тоже оказалась обыкновенным
государством, где, как и везде, человеку не прощается вера в возвращение
праздника. Потом подумал еще, что без этой веры нет и радости того
нескончаемого исхода, одним из кругов которого и представлялось мне мое
начинавшееся возвращение из Америки в Грузию. В 45 лет я все еще верил в то,
чему научился в детстве: исход есть начало вчерашнего праздника, который -
поскольку его не было - расположен в будущем. И если даже завтрашний
праздник так же иллюзорен, как вчерашний, человек жив только пока
возвращается в будущее.
За окном самолета начиналось утро. Я закрыл глаза и прошептал начальные
слова утренней молитвы: "Элоай нешама шенатата би теора ата беата!" - "Боже,
душа, которую Ты вернул мне, чиста!" Потом меня затянуло в сон, и мне
приснилась парящая сова.


4. Сердитый Бог в форме двуглавого сокола


Впервые предчувствие праздника коснулось меня давно. До того дня жизнь
казалась мне глухой, как в утробе. Я жил где родился: в большом, но
разваливавшемся доме, расположенном в заплесневшем районе пыльной грузинской
столицы Тбилиси, - в Петхаине. Будили меня перед рассветом; поднимал из
постели дед, сентиментальный раввин Меир с лицом со старинного медальона.
Напоминая каждый раз, что мне посчастливилось родиться евреем, дед тащил
меня утром в синагогу, где его дожидались другие старики, рассматривавшие
цветные вкладки из журнала "Огонек", которыми староста заклеивал подтеки на
стенах. Чаще всего старики толпились либо перед обнаженной гойевской махой,
либо же перед маршалом Жуковым в парадном мундире верхом на гигантской
лошади, закутанной на морозе в молочный пар воинской славы.
В синагоге, в которой пахло, как из подмышки, мне предписывалось брать
в руки покривившийся от старости молитвенник и читать нараспев два давно
заученных текста. В первом речь шла о том, что Господь наш Всевышний -
Совсем Один! Второй текст благодарил одинокого Бога за то, что Он вернул мне
утром на суточный прокат мою же собственную душу. Каждое утро она
возвращалась мне с условием, чтобы тотчас же после синагоги я бежал домой