"Нодар Джин. История моего самоубийства" - читать интересную книгу автора

как мне подумалось, были наполнены сладкими и тягучими мыслями. Собранные на
затылке темные волосы открывали поросшую невыкрашенным пухом хрупкую шею, а
из-под короткой юбки, подрагивая мышцами, рвались наружу загорелые ноги. Все
это вместе взятое дышало саднящим запахом мускуса и, согласно планке под
левым соском, называлось "Габриелой".
-- Габриела! -- произнес я и задал бессмысленный вопрос.
Уловив в нем некое значение, она стала прилежно отвечать, а я, утопая в
густом аромате мускуса, ощутил близкое дыхание праздника, по которому давно
стосковался; то особое состояние, когда начинается пир, и ты не нуждаешься в
том, чего нет. Габриела не имела к этому никакого отношения кроме того, что
находилась в том же летательном аппарате, который возвращал меня на родину.
Именно это возвращение, в которое раньше верилось лишь во сне, и
обещало быть таким же жизнетворным, каким казался мне мой исход много лет
назад, когда я вдруг снова - и, как всегда, на мгновение - обнаружил в себе
знакомую с детства силу, утверждавшую во мне страсть к существованию и
отношение к нему как к празднику. Тогда, много лет назад, я на всю
оставшуюся жизнь улетал из Москвы в Нью-Йорк, где меня ждали мать и братья,
покинувшие родину пятью годами раньше, в крепчавшей сумятице российского
исхода. Ничто в тот день не смогло осилить разгулявшийся во мне праздник -
ни вьюга по дороге в аэропорт, ни растерянные глаза родственников, ни даже
предчувствие, что жизнь на чужбине сделает неотвязным пугающий вопрос о
смысле жизни, хотя жизнь на родине ответов на него не имела тоже.

3. Начальник не обнаружил в заднице ничего


Этой радости исхода и не простил мне перед посадкой плюгавый начальник
московской таможни Бабаев. После виноватых улыбок обыскиваемых эмигрантов,
мой вид его оскорбил. Мало того, что вместо затравленности российского еврея
он разгадал в моей осанке самодовольность иудея из безалаберной Грузии, -
горше всего оскорбил Бабаева исходивший от меня оптимизм. И он был прав: во
мне не было ни единого ощущения, связывавшего меня с миром, из которого я
выписался, - ни презрения к нему, ни побуждения обернуться. В 33 года,
опустошенному успехом, мне было невтерпеж начать жить заново, и все мое
существо стремилось тогда к единственно созданному для этой цели миру,
который именовался оболванивающим начальника словом "Америка".
Из отверженной жизни я держал при себе лишь карманные часы деда на
цепочке из канцелярских скрепок, давно уже подернутые ржавчиной, но исправно
протикавшие все мои годы в изголовье постели. Бабаев процедил сквозь зубы,
что часы представляют антикварную ценность и вывозу не подлежат. Я положил
их на пол и раздавил каблуком. Начальник сверкнул глазами, забрал меня за
кулисы, раздел и учинил обыск с пристрастием, завершившийся обследованием
заднепроходнего отверстия, куда покидавшие родину умельцы наловчились
запихивать бриллианты. Расставив ноги и перегнувшись вперед, недоумения я не
испытал: из моих документов Бабаеву было известно, что в отвергаемой жизни я
был профессиональным философом, а философы, рассудил он, все свое носят с
собой. Тем не менее, все свое, обладавшее разменной ценностью, я
заблаговременно переправил в пункт прибытия. Соответственно, начальник не
обнаружил в заднице ничего, способного обогатить государственную казну,
поджал губы, велел мне поднять штаны и выйти на посадку. Отпуская меня, он