"Нодар Джин. История моего самоубийства" - читать интересную книгу автора

уверенность в знании главных тайн мужской плоти. Я скачу мимо лавок,
исходящих зловонием овечьего сыра и гнилых яблок, мимо покосившейся
синагоги, мимо школьного здания, обвешанного портретами русских полководцев
и опоясанного для устойчивости почерневшим от дождей железным обручем,
напоминавшим траурную ленту. Сразу за удручающим мраком и смрадом Петахина,
безо всякого промежуточного пространства, предо мною открывается залитая
оранжевым сиянием казахская степь с аккуратно расфасованными дюнами и с
красным диском сочного солнца на горизонте. Взметая вихрь золотой пыли,
лошадь мчится в сторону тепла и света, и горизонт суматошно отступает от
меня к той зыбкой полосе, за которой начинается море. И в это время в моей
груди завязывается, растет и не умещается ощущение близости никому не
ведомых истин. Странным было другое: эти образы и чувства казались мне не
столько приметами моей завтрашней жизни, сколько воспоминаниями с дистанции
еще более отдаленного будущего. Именно в те дни, шатаясь по улицам
притихшего Петхаина, я впервые обнаружил в себе умение запоминать что еще не
случилось, способность воспринимать себя как будущее своих воспоминаний,
своего прошлого. Именно тогда я и нащупал в себе зачатки той мысли, что
время есть энергия, которую невозможно ни остановить, ни делить на прошлое,
будущее и настоящее.

6. Каждый день есть первый и последний в жизни


Единственным, кто не смирялся с происходящим, оказался раввин Меир.
Перед тем, как опечатать синагогу, чеченские конники за банку виноградной
водки позволили деду забрать домой толстенный свиток Торы, который, по
преданию, привезли в город спустившиеся с окрестных гор потомки иудеев,
изгнанных из Вавилона 25 столетий назад. Не теряя времени, дед опустил
свиток на стол в гостиной, развязал на нем выцветший чехол и, оттянув в
сторону правую катушку, ушел в чтение потрескавшегося пергамента:
воспаленными от напряжения глазами он выискивал в Торе ту малейшую описку,
которая навлекла на грузинский Иерусалим не объясненную беду изгнания.
Подозревая Бога лишь в изощренности, но не в злонамеренности, раввин Меир
надеялся, что нашествие чеченцев являлось не столько расправой за вкравшуюся
описку, сколько напоминанием о спасительной силе ее обнаружения.
И вот в начале марта, с рассветного неба посыпались крупные хлопья
снега. Больше всего навалило на наш дом. Каждый у своего окна, мы сидели в
постелях, уставившись зачарованным взглядом на побелевший балкон и
слетевшихся на него взволнованных воробьев. Раввин, не спавший третью ночь
напролет, суетился в гостиной над пергаментным свитком, уже до конца
промотанным на правую катушку. Было тихо. Потом внезапно снег прекратился.
Стало очень светло, и после минутной паузы с неба начали падать крупные
дождинки. Буквально в то же мгновение из гостиной раздался утробный крик
моего деда:
-- Вот же она!
Я затаил дыхание и переглянулся с отцом, который принялся осторожно
раскутывать вокруг себя покрывало.
-- Вот она! -- снова крикнул дед. -- Вот же она: прольются росой!
Небеса прольются росой!
Мы ринулись в гостиную и на пороге наткнулись на трясущегося от