"Нодар Джин. Повесть о вере и суете" - читать интересную книгу автора

Богартом. А в душе возникло неотложное желание убежать и жить не своей
жизнью.
Или - что то же самое - прокрутить ее далеко вперед, в мои американские
годы. Чтобы вся эта сцена со стариками оказалась бы вдруг полузабытым
прошлым. И чтобы пленка с заснятой на ней грозненской синагогой уже выцвела
на полке в моей нью-йоркской квартире. А сам я, подобно Хаиму, подбрасывал
ключи от запертого за собой прошлого. И сознавал, что мудрость заключается
не в поисках мудрости, а в добывании смеха. Именно в добывании, ибо, в
отличие от печального, смешное не лежит на поверхности. Пусть даже все на
свете либо уже смешно, либо станет таковым.
Эта мысль возникла тогда потому, что захотелось выскочить наружу и
расхохотаться как над собою, не усидевшим дома и пустившимся в поиски
заброшенных молитвенных домов, так и над девятью стариками, отказавшимися
возвращаться в собственные жизни после сорокалетнего странствия и ютившимися
в узкой пристройке. Откуда - за неимением более волнующего маршрута - они,
должно быть, трижды в день ковыляют в зал. На свидание с Господом.
Выяснилось, однако, что молятся старики не в зале, а в пристройке: нету
кворума, - десяти мужчин. И молятся не вместе, а вразброд, каждый сам по
себе. Что же касается Ричарда, он молится редко. Во-первых, ему лень,
во-вторых, в молитве мало смысла, а в-третьих, в Нальчике, где его ждет
лезгинка, синагога вдвое больше грозненской.
Последний довод породил у меня вопрос, который Ричард и сформулировал:
- Ты думаешь - какого хрена я тут ошиваюсь если в Нальчике у меня жена
и синагога, а здесь - только эти пердуны. Правильно? Нет! Вопрос правильный,
а ответ неправильный: знаешь не все...
И набрав в легкие воздух, Ричард принялся сообщать мне то, чего я не
знал. Сообщал долго, потому что сначала его перебивал только Хаим, но вскоре
этим стали заниматься и остальные. Они спорили, бесились, оскорбляли друг
друга и пинали локтями в грудь. Потешное заключалось в том, что твердили все
одно и то же причем, одинаково громко.
И пока стоял шум, я, не вникая в смысл этой перебранки, обобщал
происходившее в абстрактных фразах: Человек относится к себе так серьезно,
что высказываемая им банальная истина кажется ему всегда личной и волнующей.
Перебивая даже самих себя, каждый из стариков старался довести до моего
сведения, будто времена наступили скверные, и евреев не жалуют теперь даже
на Кавказе. Аборигены утратили тут сразу и рассудок, и стыд. Они стремятся
выжить евреев с насиженных мест, но когда последние снимаются с этих мест,
аборигены - что? - обижаются. И - что еще? - сердятся. Ненадолго, правда. До
тех пор, пока им приглянется еще что-нибудь из еврейского добра.
В Грозном они, мол, уже прибрали себе все кроме этой синагоги. Синагогу
не трогали. Стеснялись. Три года назад стесняться вдруг перестали. Это
совпало по времени с выдвижением в председатели горсовета немолодого, но
романтического поэта-баснописца по имени Тельман Арсануков.
Страдая вдобавок хроническим оптимизмом, он вознамерился подтолкнуть
Чечню к западной цивилизации. То есть - наводнить республику разноцветными
колготками, с каковою целью задумал учредить в Грозном чулочную фабрику в
здании пустующей синагоги. В свою очередь, это совпало по времени с концом
активности инструментального ансамбля Хаима Исраелова по причине повального
переселения поклонников в библейские края.
Между тем, инерция служения родному народу, пусть уже и отсутствующему,