"Федор Васильевич Гладков. Повесть о детстве" - читать интересную книгу автора

- А я - для себя, Катя... и для сыночка... Тебе тоже ведь от
приглядности сладостно...
Но дед как будто нарочно вносил в избу и шматки навозных, нечистот на
сапогах, и смрадную от грязи сбрую.
Матери было больно, она коченела от отчаяния, но не сдавалась. Помню,
пришла как-то Паруша, оглядела прибранную избу и сурово приласкала мать.
- Умница, цветик мой лазоревый! Ты, Настенька, словно зорька утрешняя -
не погасить тебя и туче кромешной.
Вслед за ней вошел дед с ворохом грязной и мокрой конской сбруи и с
дегтярной лагункой в руке. Паруша гневно пошагала к нему навстречу и
забасила:
- Это ты чего делаешь, Фома? Бабенка избу-то божьей светлицей уряжает,
чтобы ангелам было в радость, а ты, как бес, лепоту-то поганишь. Вот
обличу тебя на собрании, епитимью и понесешь. А ты бы невестку-то за
праведное дело приласкал да восхвалил, а не топтал грязными своими
сапожищами. Я сама чистоту люблю: чиста изба - чиста и душа.
- Чай, мы не дворяне... - смущенно забормотал дед, но остановился у
порога. - Чай, мы не купцы. Мы всю жизнь с навозом да с тяглом возимся. Из
грязи в князи мужику тянуться не положено. И так, даст бог, в черном
смирении проживем по грехам нашим.
Паруша замахала на него рукой и властно приказала:
- Иди-ка, иди, Фома! Вымой там, на дворе, всю эту хурду-мурду, а сапоги
соломой протри. Это бес всегда пакостит, а бог чистоту любит. Как в
Писании-то сказано: омый мя, и паче снега убелюся.-И еще сказано: всякую
мерзость господь ненавидит. Любишь от Писания глаголить, а сам закон
нарушаешь. Обличу, Фома!
С этого времени дед всегда входил в избу, вытирая о солому сапоги, а
сбрую, кожи и веревки вносил чистыми, хотя и хмурился и делал вид, что не
замечает матери.
Обычно дед истово поет над шлеёй и строго покрикивает:
- Титка, иди чистить назем-то... Семка! Федька!
Бабушка робко стонет:
- Чай, он еще маленький, Федянька-то, куда ему?.. Что это ты, дедушка?
- Пошел, пошел! Хлеб-то жрать может. Пущай хоть на возу стоит - уминает
навоз.
Сема молча одевается. Он прячет глаза и тоже хочет плакать, - а ведь он
кажется мне большим и сильным. Я бегаю в широких портчишках и пунцовой
рубашке, вожусь с кошкой и пасу тараканов. Я их понимаю и разговариваю с
ними. А навоз на дворе - это огромные кучи коровьих и конских шевяхов и
густая россыпь овечьих орехов. Их надо сшибать и сгребать в вороха.
Я подбегаю к матери, обнимаю ее колени, озираюсь волчонком. Мне
кажется, что отец бессилен защитить ее от деда. Отец хоть и с бородой, но
она у него маленькая, жидкая. Лоб его - с шишками над бровями, нос -
твердый, прямой и сильный, похожий на нос деда, но голову он держит так,
словно его ударили по шее, глаза жесткие, стальные, злопамятные,
самолюбивые. Он смотрит исподлобья, никого не видит, но видит все. Я не
отрываюсь от подола матери и чувствую, как дрожат ее ноги.
- Невестка! - стонет бабушка из чулана. - Иди-ка в амбар, принеси муки
в ночевку...
- Невестка! - сурово кричит дед, не отрываясь от шлеи. - Иди притащи