"Федор Васильевич Гладков. Повесть о детстве" - читать интересную книгу автора

мне хомут. Да баню истопи... Что-то бок болит, попариться надо.
- Невестка! - опять стонет бабушка.- Куделю-то внести надо. Выбей ее
хорошенько...
Меня оглушают эти выкрики, и мать мне чудится юлой, кубарем, который
подхлестывается кнутом, чтобы он катился и летел неустанно. Я не пускаю
ее: мне хочется ее защитить. Никто, кроме меня, не любит ее, никто не
жалеет.
- Мама, не надо... не ходи...
Она наклоняется надо мной, целует и поет нежно:
- Иди, сыночек... Только оденься хорошенько... Дай я тебя укутаю.
Дед с притворной угрозой сипит:
- Вот я его ремнем... вместе с матерью... Ну-ка!
Потрясая супонью, он шагает к нам. Колени его зыбки, портки трясутся,
глаза из-под седых бровей с остренькой усмешкой вонзаются в меня. Я
замираю от ужаса: на меня движется что-то огромное, неотразимое, лохматое
- это домовой, всесильный владыка, против которого никто не может бороться.
- Дай-ка его сюда, поросенка! Я его отстегаю... Где он тут, сукин кот?!
Он размахивает супонью и хлещет ею где-то около меня. Может быть, он
хлещет мать, может быть - по шубам, которые лежат на кровати, а может быть
- отца. Я ослеп, я весь трепещу. Внезапно я ощущаю острый ожог, он
пронизывает мое тело и будто оплетает меня с головы до ног.
Я болел оспой, но не помню этого события в моей жизни. Осталось же в
памяти припухшее мое лицо в красных ямочках и руки в болячках. Лицо свое я
видел каждый день в зеркальце на стене. Зеркальце в деревянной рамке висит
наклонно недалеко от икон. Стекло его струится в мушином пшене, каждая
точка сдвоена. Я стою на лавке и подымаюсь на дыбки. Пристально смотрит на
меня мое круглое, щекастое, курносое лицо в вишневых рябинах. Они
рассыпаны густо - большие и маленькие. Мне занятно смотреть на себя,
потому что на меня глядит другой "я", который строит мне гримасы,
показывает язык, зубы, таращит глаза и смеется. Я грожу кулачком тому
парнишке, которого вижу в зеркале только по плечи, и он мне тоже с угрозой
показывает кулак. Я делаю ему свирепое лицо, и он тоже.
Я хохочу, и он хохочет. Я тычу в него пальцем, и кончик моего пальца
встречается с кончиком его пальца, и они срастаются в ударе. Это меня
захватывает, и я не могу оторваться от таинственной жизни за стеклом. Я
нахожу в этом своем двойнике немого друга, который отвечает мне на все мои
настроения одними и теми же движениями. Я незаметно засовываю руку за
зеркало, чтобы поймать другого меня, но там я нащупываю стенку и какой-то
сор: из-под зеркала сыплется давнишняя труха. Я люблю бегать по лавкам,
протянутым вдоль стен. Лавки массивные, толстые, вековые, щербатые от
давности, широкие - на них можно спать. Венцы стен, гладко обтесанные, - в
мой рост. Эту избу при выделе поставил прадед, когда разделил свою
огромную семью в двадцать человек. Тогда дед только что женился. Прадед не
хотел делить хозяйство, но ему приказал барин. Барин сам участвовал при
разделе семьи. Хозяином был не дед, а барин, и воля барина была закон.
Стены в глубоких щелях и смолистых лепешках сучьев.
В где лях чутко шевелятся усики тараканов.
Самый страшный и мрачный угол - это иконный киот.
Там много икон. Высоко, почти у потолка, - Деисус; в среднем - Христос
с золотым кругом вокруг головы, разделенным на четыре части верхушкой