"Федор Васильевич Гладков. Повесть о детстве" - читать интересную книгу автора

креста, и на трех пластинках стоят непонятные буквы; богородица - с
двойными буквами на плечах; Иван Креститель - с лохматыми волосами и в
овечьей шкуре. Лики темно-коричневые, страшно худые, сумасшедшие,
зловещие, одежды красные и синие, в золотых нитях. Ниже - черные доски с
призрачными лицами, такими же страшными и стариковски зловещими.
Среди деревянных образов медные кресты, рельефные, ярко вычищенные,
простые и с финифтью. Под образами черный сундучок, окованный железом. Я
знаю: там - толстые, тяжелые книги, в коже, с медными застежками и
разноцветными лентами-закладочками. Рядом с сундучком - стопка
подрушников, похожих на черствые лепешки. Эти любовно разукрашенные
разноцветными лоскутками и вышивкой плоские подушечки - коврики для рук.
Они лежат на полу перед каждым молящимся, и в моменты земных поклонов
ладони опираются на подушечки, чтобы не загрязниться руки должны быть
чистыми при "стоянии". Мне очень хочется полистать толстые книги в
красивой, причудливой росписи таинственных букв с запутанной красной вязью
кудрявых линий на страницах. Особенно привлекательны "лицевые" книги - с
рисунками на отдельных листах. Там люди в хитонах, в рубашках, голые - и в
раю, и в аду, там истовые ангелы и озорные дьяволы с козлиными рогами, там
и невиданные смешные чудовища, там Сирин и Алконост, горящие, как
жар-цвет... Но эти книги на замке. Я часто прикладываю ухо к крышке
сундучка и прислушиваюсь мне чудится, что в сундучке совершается какая-то
невнятная возня. Сундучок закапан воском, от него пахнет ладаном.
Дед тянет меня за рубашку. Он держит наотмашь свернутый жгутом
утиральник.
- Это ты чего там делаешь, курносый, а? Вот бог бесам тебя бросит... а
бесы тебе зубы сокрушат...
Он замахивается утиральником, но не бьет меня.
- Кланяйся в ноги, курдюк!.. - взвизгивает он, и я догадываюсь, что в
голосе его смех и удовольствие. - Падай, кланяйся в ноги! Ну-ка!
Я послушно падаю на пол, на соломенную труху, и тычусь головой в его
валенки, мокрые и холодные от растаявшего снега. Валенки старые, курносые,
подбиты толстой войлочной стелькой.
- Не так, не так!.. Не торчком, не пеньком!.. Рыбкой, курник!.. Рыбкой!
Я чувствую тяжелый, мягкий удар по бедрам и быстро ложусь на живот. Я
уже знаю, что такое кланяться "рыбкой": это распластаться на брюхе, биться
лицом о пол и дрягать ногами. Я мельком вижу, как трясется от смеха
бабушка в дверях чулана и на отечном ее лице ползут вверх ко лбу морщинки.
Ее коричневое лицо похоже на лик иконы.
Тугой жгут опять падает мне на спину, и дед визжит пронзительно и
грозно:
- А ну-ка!.. Вставай, поросенок! Сызнова!
Я тупо подчиняюсь приказанию деда и становлюсь на четвереньки.
- Забыл., что ли, как надо вставать? Кочетом надо!
Кочетом, а не теленком...
Он опять бьет меня жгутом, потом защемляет мое ухо в своих жестких
пальцах-и тянет меня вверх. Я с ревом вскакиваю на ноги и стою, оглушенный
смешливой угрозой
- Молчать! Кланяйся в ноги рыбкой!
И он трясет надо мною жгутом. Я падаю на пол, на живот, дрягаю ногами,
разбрасываю руки в стороны и задыхаюсь от слез. Я глотаю плач, чтоб не