"Виталий Гладкий. Ликвидатор" - читать интересную книгу автора

койки (жарг.) *Вечерняк - ужин (жарг.) *Жорик - вор низкого роста; здесь -
кличка (жарг.)
По легенде я проходил под собственной фамилией. В деле значилось и
воинское звание, и то, что я воевал в Афгане диверсантом-разведчиком. Так мы
решили с Кончаком во избежание прокола - по нынешним временам никто не мог
дать гарантий, что криминальные структуры не доберутся до моего послужного
списка в Министерстве обороны, где я до сих пор числился в штате 173-го
отдельного разведбата войск специального назначения. И посадили меня в
общем-то за типичное для нынешнего офицерского корпуса преступление -
торговлю неучтенным оружием. По легенде я толкнул ни много, ни мало -
двадцать подствольных гранатометов "ПГ", двадцать шесть автоматов "АСК-74У"
и еще хрен его знает сколько прочего военного имущества. Короче, схлопотал
червонец по полной программе. Естественно, о том, что я работаю на ГРУ,
раскопать не мог никто - по части охраны собственных секретов наша контора,
несмотря на абсолютный бардак в стране, была по-прежнему на должной
высоте. - Так ты идешь или как? - спросил Жорик. Он, как и я, курил
украдкой, в рукав - в цехе курение категорически воспрещалось, и наказанием
за такой проступок мог быть даже карцер. Но русский человек, благодаря
своему противоречивому менталитету, на все эти правила и распоряжения как на
свободе, так и здесь плевал с высокой колокольни. - Куда денешься... -
вздохнул я тяжело. И натянул на голову некое подобие старорежимной
арестантской шапки - за крохотным запыленным оконцем низкое серое небо с
натугой выжимало из своих неприветливых глубин занудную морось, уже неделю с
завидным постоянством сеющуюся и на окруженную болотами зону, и на чахлые
деревеньки в окрестностях, и на унылую тайгу, изрядно подрастерявшую свой
летний наряд в преддверии осенних холодов. В бараке шумно и душно.
Бессмысленно мыкающиеся по проходам зеки галдят, бранятся - не по злобе, по
привычке, - кое-кто жует заначенные с обеда куски черняшки, некоторые
валяются на койках, по старинке называющихся нарами. В дальнем конце, где
места получше и почище, кучкуются хмырьки, на которых негде клеймо
ставить, - "деловые", имеющие по две-три, а иногда и больше ходок в зону.
Неподалеку от них разместились и "отморозки", чудом отмазавшиеся от
"вышака" - расстрельной статьи. Они болтаются, как дерьмо в проруби, между
"деловыми" и "мужиками": первые терпеть их не могут из-за того, что
"подвиги" этих ублюдков не вписываются в своеобразный воровской кодекс, а
вторые просто боятся. - Хочешь? - сует мне Жорик в руку небольшую
шоколадку. - Отдай Маньке, - скалю зубы в ответ, - мой "приятель" без мыла
лезет в... В общем, понятно куда; очень хочется съездить по его морщинистой
роже, чтобы выплевал в парашу остатки гнилых зубов, и только огромным
усилием воли я отворачиваюсь и начинаю стаскивать бушлат. Краем глаза я
слежу за Жориком; его холодные, глубоко упрятанные моргалы загораются
недобрым огнем, руки непроизвольно сжимаются в кулаки, но тут же,
опомнившись, он льстиво хихикает и чапает к своей шконке. Я знаю, что он, не
задумываясь, всадил бы мне в бок заточку, и сдерживают его постоянную на все
и вся злобу, хорошо скрытую под маской доходяги, вовсе не мои физические
данные, а чья-то сильная и жестокая воля. Манька - это опущенный. Из
новеньких. Он прибыл по этапу спустя неделю после моего появления в колонии,
и я мог, так сказать, воочию убедиться, что наставники, натаскивавшие меня
по части нравов и обычаев, царивших среди уголовников зоны, знали свое дело
туго. Манька - довольно смазливый парень двадцати двух лет из так называемой