"Дмитрий Глуховский. Похолодание (Рассказ для журнала "Русский Пионер")" - читать интересную книгу автора

объединенных наций, поблескивали тускло и неубедительно, как фальшивая
мелочь. Новый ледниковый период. Не доглядели. Развалившиеся в креслах
Генассамблеи ООН европейские лидеры - впервые с эпохи колонизации с
искренним интересом - поглядывали на представителей африканских стран. Дома
их ждали стотысячные демонстрации: люди требовали тепла, будто избранные ими
коррупционеры и популисты были наместникам Бога на земле и могли с ним
договориться.
В августе Москва уже начинала пустеть: котельни выходили из строя,
горела перегруженная масляными обогревателями проводка, рассыхались
китайские стеклопакеты с непременной надписью "Сделано в Германии". В Китае
к этому моменту голод унес жизни тридцати миллионов человек, и было введено
военное положение, а в Германии четырежды сменилось правительство; последнее
ввело топливные и продуктовые пайки.
Андрей подкинул в свой тщедушный костерок еще одну стопку брошюр.
Город, через который он брел к своему дому, напоминал прежнюю Москву не
больше, чем окостеневший труп в холодильной камере морга походит на еще
вчера дышавшего человека.
Большие города плохо переносят холод... Останавливается их кровоток,
тысячи клапанов перестают гнать кипящую воду по венам теплотрасс, холодеют
капилляры труб в квартирах, и отказывает нервная система электросети.
Окна покрываются изморозью изнутри.
Стремительно плешивеют парки. Печки-буржуйки возвращаются из
исторических романов на оптовые рынки, и печки эти кормят обрубками холеных
московских тополей, а растапливают страницами, выдранными из тех самых
исторических романов... Старики замерзают насмерть в своих квартирах, чтобы
навечно остаться в этих унылых склепах, обклеенных облезлыми обоями и
пожухшими фотокарточками: в квартирах, как и за окном, минус тридцать, и о
погибших не напомнит даже запах.
Скорые не справляются с вызовами на места, где в километровых очередях
за хлебом теряют сознание обмороженные женщины. Больницы переполнены. В
ноябре синоптики мрачно сулят пятидесятиградусные морозы, понимая, что,
узнай их кто на улице, возмездия не избежать.
Власти сначала рекомендуют, а потом приказывают покинуть столицу, и по
Киевскому шоссе нескончаемым пестрым караваном ползут автобусы, военные
грузовики, взмыленные иномарки. С переполненных вокзалов уходят последние
поезда с красным крестом на вагонах и снежными шапками на крышах, и люди
дерутся, убивают за право ехать и спать в заиндевевших тамбурах. Жители
уходят из коченеющего города. Москва исторгает свою душу...

К весне две тысячи десятого - если еще можно было говорить о временах
года - в истерзанной падальщиками сумеречной Москве свет горел только в
Кремле - из принципа - да в здании Курчатовского института, где, охраняемый
спецназом, тлел действующий ядерный реактор.
Пятиэтажные сугробы на месте хрущевок, сталагмиты сталинских высоток,
исполинские лыжни Ленинского и Кутузовского проспектов... Пути отступления
горожан, навсегда уходящих на юг, где их никто не ждал, но где должно было
быть хоть немного теплее.
Но эта эвакуация - величайшая за всю тысячелетнюю московскую историю -
была лишь мимолетным эпизодом грандиозного переселения народов, бегущих от
холода и смерти, жмущихся к обручу экватора - единственному месту, где пока