"Э.Т.А.Гофман. Майорат" - читать интересную книгу автора

залу, казалось, он был странно изумлен переменой нашего местопребывания, и,
бросив мрачный взор на замурованную дверь и (*39) быстро отвернувшись, он
провел рукой по лбу, словно силясь отогнать недоброе воспоминание. Дед мой
заговорил о запустении судейской залы и смежных с ней комнат, барон попенял
на то, что Франц не поставил нас на лучшей квартире, и радушно просил
старика только сказать, когда чего недостает в новых покоях, которые ведь
гораздо хуже, нежели те, где он живал прежде. Вообще в обхождении барона со
старым стряпчим была приметна не только сердечность, но и некоторая детская
почтительность, словно барон был обязан ему родственным решпектом.
Только это отчасти и примиряло меня с грубым повелительным нравом
барона, который он час от часу все более выказывал. Меня он едва замечал или
не замечал вовсе, почитая за обыкновенного писца. В первый раз, когда я
протоколировал дело, он усмотрел в изложении какую-то неправильность; кровь
взволновалась во мне, и я уже готов был сказать колкость, как вступился мой
дед, уверяя, что я все сделал в его смысле и что здесь, в судопроизводстве,
так и надлежит. Когда мы остались одни, я принялся горько сетовать на
барона, который становился мне все более ненавистен.
- Поверь мне, тезка, - возразил старик, - что барон, вопреки
неприветливому своему нраву, отличнейший, добрейший человек в целом свете.
Да и нрав, как я тебе уже сказывал, переменился в нем лишь с той поры, когда
он стал владельцем майората, а прежде был он юноша тихий и скромный. Да,
впрочем, с ним обстоит все не так худо, как ты представляешь, и я бы очень
хотел узнать, с чего он тебе так не полюбился. - Последние слова старик
проговорил, улыбаясь весьма насмешливо, и горячая кровь, закипев, залила мне
лицо. Не раскрылась ли теперь с полной ясностью передо мной самим душа моя,
не почувствовал ли я несомнительно, что странная эта ненависть произошла из
любви, или, лучше сказать, из влюбленности в существо, которое казалось мне
прелестнейшим, дивнейшим, что когда-либо ступало по земле? И этим существом
была сама баронесса. Уже когда она только прибыла в замок и проходила по
комнатам, укутанная в дорогую шаль, в русской собольей шубке, плотно
облегавшей изящный стан, - ее появление подействовало на меня как
могущественные непреодолимые чары. И даже то, что старые тетки в
наидиковиннейших своих нарядах и фонтанжах, какие довелось мне когда-либо
(*40)видеть, семенили подле нее с обеих сторон, тараторя французские
поздравления в то время, как она, баронесса, с несказанной добротой взирала
вокруг и приветливо кивала то одному, то другому, а иногда мелодичным, как
флейта, голосом произносила несколько слов на чисто курляндском диалекте, -
и уже одно это было столь удивительно странно, что воображение невольно
сочетало эту картину со зловещим наваждением, и баронесса представлялась
ангелом света, перед которым склонялись даже злые нездешние силы.
Пленительная эта женщина и сейчас живо представляется моему духовному взору.
Тогда ей было едва-едва девятнадцать лет: ее лицо, столь же нежное, как и
стан, отражало величайшую ангельскую доброту, особливо же во взгляде ее
темных глаз было заключено неизъяснимое очарование, подобно влажному лучу
месяца, светилась в них мечтательная тоска, а в прелестной улыбке
открывалось целое небо блаженства и восторга. Нередко казалась она
углубленной в самое себя, и тогда прекрасное ее лицо омрачали облачные тени.
Можно было подумать, что ее снедает некая томительная скорбь. Но мне
чудилось, что в эти мгновенья ее объемлет темное предчувствие печального
будущего, чреватого несчастьями, и странным образом, чего я никак не мог