"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Кавалер Глюк" - читать интересную книгу автора

же слышал, как поднялась трогательно-нежная жалоба флейты, когда отшумела
буря скрипок и басов и стихнул звон литавр; я слышал, как зазвучали тихие
голоса виолончелей и фагота, вселяя в сердце неизъяснимую грусть; а вот и
снова тутти, точно исполин, величаво и мощно идет унисон, своей
сокрушительной поступью заглушая невнятную жалобу.
Увертюра окончилась; незнакомец уронил обе руки и сидел закрыв глаза,
видимо обессиленный чрезмерным напряжением. Бутылка его была пуста. Я
наполнил его стакан бургундским, которое тем временем велел подать. Он
глубоко вздохнул, словно очнувшись от сна. Я предложил ему подкрепиться; он
без долгих церемоний залпом осушил полный стакан и воскликнул:
- Исполнение хоть куда! Оркестр держался молодцом!
- Тем не менее это было лишь слабое подобие гениального творения,
написанного живыми красками, - ввернул я.
- Я верно угадал? Вы не берлинец?
- Совершенно верно; я бываю здесь только наездами.
- Бургундское превосходное... Однако становится свежо.
- Так пойдемте в залу и там допьем бутылку.
- Разумное предложение. Я вас не знаю, но и вы меня не знаете. Незачем
допытываться, как чье имя; имена порой обременительны. Я пью даровое
бургундское, мы друг другу по душе - и отлично.
Все это он говорил с благодушной искренностью. Мы вошли в залу; садясь,
он распахнул редингот, и я был удивлен, увидев, что на нем шитый длиннополый
камзол, черные бархатные панталоны, а на боку миниатюрная серебряная шпага.
Он тщательно вновь застегнул редингот.
- Почему вы спросили, берлинец ли я?
- Потому что в этом случае мне пришлось бы расстаться с вами.
- Вы говорите загадками.
- Нимало. Попросту я... ну, словом, я композитор.
- Это мне ничего не разъясняет.
- Ну так простите мне давешний возглас: я вижу, вы не имеете ни
малейшего понятия о Берлине и берлинцах.
Он встал и раз-другой быстрым шагом прошелся по зале, потом остановился
у окна и ело слышно стал напевать хор жриц из "Ифигении в Тавриде",
постукивая по стеклу всякий раз, как вступают тутти. Я был озадачен,
заметив, что он вносит в мелодические ходы изменения, поразительные по силе
и новизне. Но не стал его прерывать. Кончив, он воротился на прежнее место.
Я молчал, ошеломленный странными повадками незнакомца и причудливыми
проявлениями его редкого музыкального дарования.
- Вы когда-нибудь сочиняли музыку? - спросил он немного погодя.
- Да. Я пытал свои силы на этом поприще; однако все, что словно бы
писалось в порыве вдохновения, я потом находил вялым и нудным и в конце
концов бросил это занятие.
- И поступили неправильно: уже одно то, что вы отвергли собственные
попытки, свидетельствует в пользу вашего дарования. В детстве обучаешься
музыке потому, что так хочется папе и маме, - бренчишь и пиликаешь
напропалую, но неприметно делаешься восприимчивее к мелодии. Иногда
полузабытая тема песенки, напетая по-своему, становится первой
самостоятельной мыслью, и этот зародыш, старательно вскормленный за счет
чужих сил, вырастает в великана и, поглощая все кругом, претворяет все в
свой мозг, свою кровь! Да что там! Разве можно даже перечислить те пути,