"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Фермата (новелла)" - читать интересную книгу автора

чувствителен. Вообще ты переоцениваешь таланты Лауретты. У нее неплохой
голос хорошего диапазона, это так, однако все эти странные завитушки, эти
безбрежные гаммы, бесконечные трели - разве это не слепящие глаз побрякушки,
которым люди дивятся точь-в-точь как головоломным скачкам канатоходца? Разве
что-нибудь подобное может глубоко проникать в души, трогать сердца? Я и сама
не выношу этой трели, которую ты ей испортил, и когда она исполняет ее, у
меня на душе всегда бывает горько и беспокойно. А притом забираться в
область трех штрихов* - разве это не насилие над естественным человеческим
голосом, не нарушение границ? Ведь только голос и может трогать сердца. Я
ценю звуки средние, низкие. Что лучше звука, глубоко проникающего в сердце,
что лучше настоящего portamento di voce? Пение без лишних украшений, звук,
который певец ставит и держит, определенное выражение, охватывающее всю
душу, - вот подлинное пение. Так я и пою. Если тебе теперь не по душе
Лауретта, подумай о Терезине, она относится к тебе с симпатией, и ты, не
изменяя себе, своему искусству, станешь моим маэстро, моим композиторе. Не
обижайся, но все твои обильно украшенные канцонетты и арии не стоят
одной-единственной...
______________
* В третью октаву (примеч. пер.).

И Терезина своим звучным голосом пропела мою канцону в простом
церковном стиле, написанную для нее несколько дней назад. Я никогда и не
думал, что она может так прозвучать. С какой-то удивительной силой звуки
западали в душу, в моих глазах стояли слезы радости и восхищения, я схватил
руку Терезины, тысячу и тысячу раз прижимал ее к своим губам, я поклялся
никогда не расставаться с нею...
Лауретта недовольно, с затаенной завистью наблюдала за тем, как
складывались мои отношения с Терезиной, но обойтись без меня не могла,
потому что при всем своем искусстве не в состоянии была разучивать
незнакомую ей музыку без посторонней помощи. Она плохо читала ноты и не
соблюдала такт. Терезина же пела с листа, и ее чувство ритма было
бесподобно. Лауретта никогда не проявляла свое дурное настроение и
вспыльчивость так, как когда ей аккомпанировали. Все было ей неладно -
сопровождение она считала необходимым злом, ей надо было, чтобы клавира
вообще не было слышно, играть надлежало только pianissimo и во всем уступать
и потворствовать ей, каждый такт исполняя так, как показалось ей правильным
вот в этот самый миг. Теперь же я стал решительно возражать ей, начал
бороться с ее дурными привычками, я доказывал ей, что сопровождение должно
быть энергичным, что поддерживать вокальную линию не значит неопределенно
расплываться, забывая о тактовой черте. Терезина твердо выступала на моей
стороне. Я сочинял только церковную музыку и любые соло писал исключительно
для низкого голоса. Терезина любила читать мне нравоучения, однако я все
терпеливо сносил, потому что у нее было больше знаний и (так казалось мне
тогда) она лучше Лауретты разумела немецкую серьезность и сосредоточенность.
Мы странствовали по Южной Германии. В одном небольшом городке нам
повстречался итальянский тенор - он из Милана перебирался в Берлин. Мои дамы
были без ума от своего соотечественника, он никак не желал разлучаться с
ними и больше держался Терезины, а я, к великому своему огорчению, был
обречен играть вовсе второстепенную роль. Однажды с партитурой в руках я
только хотел было войти в комнату, как вдруг услышал, что обе дамы оживленно