"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Состязание певцов (новелла)" - читать интересную книгу автора

а он смотрел в облака, ерзал на сиденье, считал на пальцах, зевал, короче
говоря, всеми возможными способами выказывал скуку и неудовольствие.
Вольфрамб фон Эшинбах восхвалил в своей песне ландграфа, а потом запел о
вернувшемся друге, которого уже считали погибшим, и столь проникновенно и
искренне описал картину его возвращения, что тронул всех до глубины души. А
Генрих Офтердинген лишь поморщил лоб и, отвернувшись от Вольфрамба, взял
несколько необычных аккордов на своей лютне. Выйдя на середину, он начал
петь и запел столь странно и столь отлично от того, как пели другие, что все
были поражены, а потом и до крайности изумлены происходившим. Чудилось,
будто каждым новым звуком он мощно ударяет в темные врата чуждого рокового
царства, будто он призывает мистерии неведомой силы, влачащей там свое
существование. Потом он воззвал к созвездиям, его лютня зазвучала
приглушеннее - зато всем почудилось, будто слышен стал хоровод небесных
сфер. Потом громче загудели аккорды лютни, послышалось жаркое дыхание,
картины бурного любовного счастья яркими красками загорелись в Эдеме
сластолюбия, открывшемся пред взором всех. И всякий ощутил в своей душе
волны ужаса. Когда Офтердинген закончил, все были погружены в глубокое
молчание, а затем его сменила буря восторгов. Дама Матильда стремительно
поднялась со своего места, подошла к Офтердингену и в знак победы увенчала
его чело венком, который был у нее в руках.
Лицо Офтердингена покрылось густой краской, он опустился на колени и
страстно прижал к своей груди руки прекрасной дамы. Вставая, он пылающим
взором своим пронзил верного Вольфрамба, который хотел было подойти к нему,
но отступил назад, словно его коснулась рука злого духа. И лишь один человек
не присоединился к хору восторженных голосов - то был сам ландграф, который,
пока Офтердинген пел, становился все задумчивее и задумчивее и не желал ни
слова сказать в похвалу его неслыханной песни. Офтердинген, казалось, был
разгневан этим. Случилось так, что поздним вечером, после наступления
глубокой темноты, Вольфрамб повстречал наконец друга, которого напрасно
разыскивал весь вечер, в аллее сада. Он бросился к нему, прижал его к своей
груди и сказал:
- Итак, любимый брат мой, ты стал теперь первым мастером пения, и едва
ли другой такой сыщется на всей земле. Но как же постиг ты все то, о чем не
подозревали все мы, не подозревал и ты сам? Какой дух научил тебя странным
напевам иного мира? О великолепный, о высокий мастер, дай еще раз обнять
тебя!
- Хорошо то, - начал Генрих Офтердинген, избегая объятий друга, -
хорошо то, что ты понимаешь, насколько вознесся я над так называемыми
мастерами, над всеми вами, или, лучше сказать, сколь одинок я в тех высоких
и родных мне сферах, куда тщетно стремитесь все вы, идя своими ложными
путями. Коль скоро это так, ты не обидишься на меня, если я скажу, что всех
вас с вашим паршивым пением считаю одинаково глупыми и скучными.
- Так ты презираешь нас, - протянул Вольфрамб. - Прежде ты чтил нас, а
теперь не желаешь иметь с нами ничего общего? Любви и дружбы нет больше в
твоем сердце, и все потому, что ты достиг большего мастерства, чем все мы,
остальные! И меня, меня не считаешь ты стоящим своей любви, а все потому,
что мне по всей видимости так и не достичь в моих песнопениях тех высот,
каких достиг ты? Ах, Генрих, рассказать бы тебе, каково было у меня на душе,
пока ты пел!
- И этого тоже не стоит скрывать от меня, - заметил Генрих Офтердинген,