"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Необыкновенные страдания директора театра" - читать интересную книгу автора

целом, как раз в беседе-то обычно и возникающие, а также иные, пожалуй,
слишком вольные шутки, прокравшиеся на эти страницы, благосклонно и
невзыскательно.
Совершенно напрасный труд, дорогой читатель, подыскивать образам,
навеянным давно прошедшим временем, оригиналы в нынешнем ближайшем
окружении. От этих усилий погибла бы вся непредвзятость, на которую издатель
особенно уповает.

Берлин, октябрь 1818
Э.-Т.-А.Гофман


В день святого Дионисия, то есть девятого октября, в одиннадцать часов
утра, в "Венце из руты", знаменитой гостинице еще более знаменитого вольного
имперского города Р., всё словно вымерло. Лишь один-единственный приезжий,
не слишком высокого роста пожилой человек, одетый в сюртук тончайшего
темно-коричневого сукна, одиноко завтракал в углу гостиной. На его лице
лежало выражение внутреннего покоя и мира, а во всей его осанке, в каждом
его движении чувствовались непринужденность и благодушие. Он спросил старого
французского вина и извлек из кармана некую рукопись. Ее он читал с великим
вниманием и подчеркивал иные места красным карандашом, прихлебывая из
наполненного стакана и прикусывая сухариками. То на устах его играла
ироническая улыбка, то брови его мрачно хмурились, то он устремлял взгляд в
вышину, словно что-то обдумывая про себя, то качал или кивал головой, словно
отметая или одобряя ту или иную мысль. Как не принять было этого человека за
писателя, который, вероятно, прибыл в Р. для того, чтобы вытащить на свет
божий какое-нибудь свое произведение... Тишина, царившая в гостиной, была
нарушена странным образом. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался человек
в новомодном сером сюртуке, шляпа на голове, очки на носу...
- Шампанского, дюжину устриц! - крикнул он и, не замечая Коричневого,
плюхнулся на стул. Он прочел какую-то записку, которую держал в руке, и,
разорвав ее, растоптал ногами обрывки... Затем рассмеялся как бы от
внутренней злости, ударил себя кулаком по лбу и забормотал:
- Сведут, сведут они меня с ума!.. Даже рабу на галере живется чудесно
по сравнению с моими бедами!
Лакей принес шампанское, Серый залпом осушил несколько бокалов, а затем
извлек целую кипу писем и принялся вскрывать и читать их, то и дело изрыгая
при этом брань и проклятья... Весь облик Серого вызывал глубочайшее
сострадание, живейшее участие. Он едва вышел из юношеского возраста, но его
бледное измученное лицо, растерянный взгляд, первая проседь в темных локонах
делали его старше, чем он мог быть судя по тому, как он держался и двигался.
По-видимому, он намеревался оглушить себя и хоть на миг забыть о своей беде
или об ужасном событии, грозившем ему гибелью, ибо, осушая бокал за бокалом,
он уже опорожнил бутылку и потребовал вторую, когда лакей принес устрицы.
- Да, кончено, - бормотал он сквозь зубы, - да, все кончено! У кого на
свете хватило бы силы, хватило бы равнодушия вынести это!
Он принялся было за устрицы, но едва проглотив вторую и запив ее
бокалом шампанского, откинулся в кресле, скрестил руки, устремил
просветленный взгляд вверх и с глубочайшей тоской произнес:
- Отдам земле и солнцу всё... всё, что здесь во мне сливалось в