"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Магнетизер (Фантазии в манере Калло)" - читать интересную книгу автора

лишенное какого бы то ни было прочного фундамента, я причисляю к тем снам,
каковые, по моему убеждению, были и будут как пена на вине. Пена, вскипающая
в напитке, эфемерна, безвкусна - словом, как итог душевной работы, она
ничуть не выше древесных стружек, летящих из-под токарного резца: ведь, даже
если волею случая они и принимают некую форму, все же никому в голову не
придет считать их тою вершиной, к которой стремился художник. Кстати, мне
теория Биккерта представляется настолько убедительной, что я намерен
прибегнуть к ней на деле.
- Раз уж мы никак не отойдем от сновидений, - сказал Оттмар, - то
дозвольте рассказать вам об одном происшествии, о котором намедни сообщил
мне Альбан и которое не испортит приятного настроения, в коем мы теперь
пребываем.
- Пожалуй, - отозвался барон, - но при условии, что ты совершенно
уверен в последнем и что Биккерт волен вставлять свои замечания.
- Вы, милый батюшка, сказали то, что у меня на душе, - молвила Мария, -
ведь обычно Альбановы рассказы если и не вселяют трепета и ужаса, то до
странности увлекают и держат в напряженье, так что хотя впечатление
по-своему и благотворно, однако же чувствуешь себя разбитой.
- Добрая моя Мария будет мною довольна, - отвечал Оттмар, - а
Биккертовых замечаний я осмелюсь не потерпеть, ибо в моем рассказе он
найдет, пожалуй что, подтверждение своей теории грез. Любезный же батюшка
уверится, как несправедлив он к моему доброму Альбану и к искусству, власть
над коим даровал ему Господь.
- Я, - сказал Биккерт, - стану глотать вместе с пуншем любое замечание,
которое попросится на язык, но уж право строить гримасы, притом сколько
захочу, я оставляю за собой, этого у меня не отнять.
- Ну что ж, изволь, - воскликнул барон, и Оттмар без долгих предисловий
начал свой рассказ:
- Мой Альбан свел в университете, в Й., знакомство с юношей, чья
приятная наружность с первого взгляда располагала к нему каждого, и потому
все встречали его доверием и благосклонностию. Оба они изучали фармацию, и
то обстоятельство, что живейшее рвение к науке всегда приводило их первыми
на утренние занятия и они подсаживались друг к другу, вскоре сблизило их, и,
поскольку Теобальд (так Альбан называл своего друга) всей душою, всем своим
верным сердцем тянулся к нему, между ними возникла теснейшая дружба.
Теобальд все более обнаруживал весьма нежный, почти женственно-мягкий
характер и идиллическую мечтательность, каковая в нынешнее время, которое
шагает вперед словно грозный исполин, не замечая, что попирают его
грохочущие стопы, выглядела столь мелкой, столь слащавой, что большинство
смеялись над ним. Один лишь Альбан, щадя нежную душу своего друга, не
чурался следовать за ним в его крохотные причудливые цветники, хотя и не
уставал вновь и вновь возвращать его в суровые бури реальной жизни и таким
образом раздувать в яркое пламя каждую искру силы и мужества, которая,
возможно, еще тлела в его сердце. Альбан усматривал в этом свою обязанность
перед другом, тем более что полагал университетские годы единственным
временем, которое позволит пробудить и укрепить в Теобальде силу отважного
сопротивления, столь необходимую человеку в наши дни, когда беда приходит
нежданно, как гром среди ясного неба. Ведь жизненный план Теобальда был
целиком скроен в соответствии с его простым образом мыслей, принимающим в
расчет лишь ближайшее окружение. По завершении образования, получивши