"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Серапионовы братья " - читать интересную книгу автора

- Да могло ли быть иначе? - отвечал Оттмар. - Приближаясь к хижине
Серапиона, ты, конечно, встретил в лесу какое-нибудь удивительное чудовище,
с которым вступил в разговор; лесная лань принесла тебе плащ блаженного
Афанасия, чтобы завернуть в него Серапионов труп! Но довольно! Теперь я
понимаю, почему с некоторого времени ты бредишь монастырями, монахами,
пустынниками и святыми! Я заметил это уже в твоем последнем письме,
написанном таким мистическим языком, что я невольно над этим задумался. Если
я не ошибаюсь, то ты сочинял тогда какую-то удивительную книгу, основанную
на глубочайшем католическом мистицизме и содержавшую столько чепухи и
чертовщины, что скромные и пугливые люди стали бы от тебя открещиваться.
Вероятно, ты был тогда начинен глубочайшим серапионизмом.
- Ты прав, - отвечал Киприан, - и я был бы очень рад не выпускать этой
фантастической книги в свет, хотя девиз дьявола и стоял на ней, как
предостерегающий от него знак. Очень вероятно, что меня побудило к тому мое
знакомство с анахоретом. Мне действительно следовало бы его избегать, но
ведь и ты, Оттмар, и вы все знаете мою страсть к сближению с сумасшедшими.
Мне всегда казалось, что в тех случаях, когда природа уклоняется от
правильного хода, мы легче можем проникнуть в ее страшные тайны, и я нередко
замечал, что несмотря на ужас, который овладевал мною иной раз при таком
занятии, я выносил из него взгляды и выводы, ободрявшие и побуждавшие мой
дух к высшей деятельности. Может быть, что основательные, разумные люди
почитают такое состояние приступом опасной болезни, но что за нужда, если
признаваемый за больного чувствует себя крепким и здоровым.
- О, что до тебя, мой любезный Киприан, - начал Теодор, - то ты,
конечно, совершенно здоров, что доказывает твое крепкое сложение, которому
можно позавидовать. Ты говоришь о страшных тайнах природы, а я прибавлю, что
избави нас Бог проникать в них взглядом, который может привести к помрачению
рассудка. Никто не станет спорить о кротости и добродушии того вида безумия,
которым был одержим Серапион, если только ты изобразил его верно. Его манеры
и обращение очень напоминают привычки многих еще живущих поэтов. Но я
склонен думать, что, передавая нам этот рассказ спустя много лет после
смерти Серапиона, ты значительно его украсил и изобразил одну
привлекательную, жившую в твоих воспоминаниях сторону. Что до меня, то я,
признаюсь, не могу скрыть ужаса при мысли о том роде безумия, который был у
Серапиона. Уже при одном твоем замечании, что он считал свое состояние
блаженнейшим в мире и желал тебе того же, я чувствовал, как у меня
поднимались дыбом волосы. Допусти только раз поселиться в голове мысли о
таком блаженстве - и все кончено! Безумие твое будет неизлечимо. Я избегал
бы общества Серапиона не только из опасения заразиться им умственно, но даже
из простого страха за свою личность, помня французского врача Пинеля,
который приводит примеры, что мономаны нередко впадают в бешенство и
способны, как дикий зверь, убить всякого встречного.
- Теодор прав, - прибавил Оттмар, - и я тоже осуждаю, Киприан, твое
сумасшедшее пристрастие к безумцам; это в тебе серьезный порок, в котором ты
можешь когда-нибудь горько раскаяться. Что до меня, то я не только избегаю
сумасшедших, - на меня производят неприятное впечатление даже просто люди с
чрезмерно развитым воображением, доводящим их иногда до странных,
оригинальных поступков.
- Ну, положим, ты далеко хватил, - возразил Оттмару Теодор. - Хотя,
впрочем, я знаю, что ты не выносишь никакой оригинальности в выражении