"Николай Васильевич Гоголь. Ранние статьи (1831-1833)" - читать интересную книгу автора

ничего же вы не читали хорошего", - бормотала кофейная шинель запыхавшейся
квадратной фигуре. "Каков Пушкин?" - сказал, быстро поворотившись,
новоиспеченный гусарский корнет своему соседу, нетерпеливо разрезывавшему
последние листы. "Да, есть места удивительные!" - "Ну вот, наконец дождались
и "Годунова"!" - "Как, "Борис Годунов" вышел?" - "Скажите, что это такое
"Борис Годунов"? Как вам кажется новое сочинение?" - "Единственно!
Единственно! Еще бы некоторой картины... О, Пушкин далеко шагнул!" -
"Мастерство-то главное, мастерство; посмотрите, посмотрите, как он искусно
того..." - трещал толстенький кубик с веселыми глазками, поворачивая перед
глазами своими руку с пригнутыми немного пальцами, как будто бы в ней лежало
спелое прозрачное яблоко. "Да, с большим, с большим достоинством! - твердил
сухощавый знаток, отправляя разом пол-унции табаку в свое римское
табакохранилище. - Конечно, есть места, которых строгая критика... Ну,
знаете... еще молодость... Впрочем, произведение едва ли не
первоклассное!" - "Насчет этого позвольте-с доложить, что за прочность, -
присовокупил с довольным видом книгопродавец, - ручается успешная-с выручка
денег..." - "А самое-то сочинение действительно ли чувствительно
написано?" - с смиренным видом заикнулся вошедший сенатский рябчик. "И,
конечно, чувствительно! - подхватил книгопродавец, кинув убийственный взгляд
на его истертую шинель, - если бы не чувствительно, то не разобрали бы 400
экземпляров в два часа!" Между тем лица беспрестанно менялись, выходя с
довольною миною и книжкою в руках. В это самое время Элладий подошел к другу
своему Поллиору, рассеянно глядевшему на жадную толпу покупателей. "Не
правда ли, милый Поллиор! не правда ли, что ни с чем не можешь сравнить
этого тихого восторга, напояющего душу при виде, как пламенно любимое нами
великое творение неумолкно звучит и отдается сочувствием во всех сердцах, и
люди, кажется, отбежавшие навеки от собственного, скрытого в самих себе,
непостижимого для них мира души, насильно возвращаются в ее пределы?"
Молчаливо и безмолвно пожал Поллиор ему руку. Они вышли. Но ни томительный,
как слияние радости и грусти, свет луны, так дивно вызывающий из глубины
души серебряный сонм видений, когда ночное небо бесплотно обнимется
вдохновением и земля полна непонятной любви к нему, ни те живые чувства,
пробуждающиеся у нас мгновенно, когда чудный город гремит и блещет, мосты
дрожат, толпы людей и теней мелькают по улицам и по палевым стенам
домов-гигантов, которых окна, как бесчисленные огненные очи, кидают
пламенные дороги на снежную мостовую, так странно сливающиеся с серебряным
светом месяца, - ничто не в состоянии было его вывесть из какой-то
торжественной задумчивости; какая-то священная грусть, тихое негодование
сохранялось в чертах его, как будто бы он заслышал в душе своей пророчество
о вечности, как будто бы душа его терпела муки, невыразимые, непостижимые
для земного... "Что же ты до сих пор, - спросил его Элладий, когда они вошли
в его уединенную комнату, одиноко озаряемую трепетною лампой, - не поверг от
себя дани нашему великому творению? не принес посильного выражения -
истолкователя чувств в чашу общего мнения?"
"Ты понимаешь меня, Элладий, к чему же ты предлагаешь мне этот
несвязный вопрос? что мне принесть? кому нужда, кто пожелает знать мои
тайные движения? Часто, слушая, как всенародно судят и толкуют о поэте,
когда прения их воздымают бурю и запенившиеся уста горланят на торжищах, -
думаю во глубине души своей: не святотатство ли это? Не то же ли, если бы
кто вздумал стремительно ворваться в площадь, где чернь кипит и суетится,