"Николай Васильевич Гоголь. Вечер накануне Ивана Купала" - читать интересную книгу автора

Николай Васильевич Гоголь

ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ИВАНА КУПАЛА

За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он до
смерти не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда если упросишь его
рассказать что сызнова, то смотри, что-нибудь да вкинет новое, или
переиначит так, что узнать нельзя. Раз, один из тех господ - нам простым
людям мудрено и назвать их - писаки они, не писаки; а вот то самое, что
барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины,
да и выпускают книжечки, не толще букваря, каждый месяц или неделю. Один из
этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и
позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый панич в гороховом
кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже
прочли; привозит с собою небольшую книжечку и, развернувши посередине,
показывает нам. Фома Григорьевич готов уже был оседлать нос свой очками, но,
вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепить воском, передал мне.
Я, так как грамоту кое-как разумею и не ношу очков, принялся читать. Не
успел перевернуть двух страниц, как он вдруг остановил меня за руку.
"Постойте! наперед скажите мне, что это вы читаете?" Признаюсь, я немного
пришел в тупик от такого вопроса. "Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу
быль, ваши собственные слова". - "Кто вам сказал, что это мои слова?" - "Да
чего лучше, тут и напечатано: рассказанная таким-то дьячком". - "Плюйте ж на
голову тому, кто это напечатал! бреше, сучый москаль. Так ли я говорил?
Що-то вже, як у кого черт ма клепки в голови! Слушайте, я вам расскажу ее
сейчас". Мы придвинулись к столу, и он начал:

ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ИВАНА КУПАЛА

Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви

Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на том свете елись одни только
буханци пшеничные, да маковники в меду) умел чудно рассказывать. Бывало,
поведет речь - целый день не подвинулся бы с места, и все бы слушал. Уж не
чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть,[1]
да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за
шапку, да из хаты. Как теперь помню - покойная старуха, мать моя, была еще
жива, - как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал
наглухо узинькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою
длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь
слышится мне. Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в
хате. Веретено жужжало; а мы все, дети, собравшись в кучку, слушали деда, не
слезавшего от старости, более пяти лет, с своей печки. Но ни дивные речи про
давнюю старину, про наезды запорожцев, про ляхов, про молодецкие дела
Подковы, Полтора-Кожуха и Сагайдачного не занимали нас так, как рассказы про
какое-нибудь старинное чудное дело, от которых всегда дрожь проходила по
телу и волосы ерошились на голове. Иной раз страх, бывало, такой заберет от
них, что все с вечера показывается Бог знает каким чудищем. Случится, ночью
выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постели твоей
уклался спать выходец с того света. И чтобы мне не довелось рассказывать