"Анатолий Дмитриевич Голубев. Убежать от себя " - читать интересную книгу автора

криком, несшимся из детства, он так и не мог точно определить чувство,
охватившее его в тот момент. Каждый раз, когда вспоминал гортанные звуки,
летевшие с неба, они невольно накладывались на события более поздние. И если
в минуту откровенности он рассказывал кому-то о своем детстве, невольно
подражал тем звукам, будто кричал он, а не гуси. И было в том крике все, что
суждено ему было пережить потом: и вечный призыв куда-то, и
неудовлетворенность, и тревожное предызвестие о потерях будущих, о потерях,
которые его огорчат и о которых он так и не узнает.
Для людей пожилых тающие в предутренней мгле гусиные крики звучат
сладчайше, как теплое, греющее сердце воспоминание. Для молодых в гоготе -
провокационный призыв к нескончаемым приключениям в пространстве и времени,
которые так мало подвластны человеку, стоящему на земле, и так естественны
для птиц, несущихся в небе.
Борька так никогда и не узнал, что говорили друг другу в то далекое
утро большие птицы. Но, услышав их тогда, не мог оставаться равнодушным:
каждой осенью и каждой весной - весной особенно - его тянуло ранним утром на
пустые бульвары подслушать бормотание гусиной стаи. Но увы, то ли птицы
больше не летали над городом, разраставшимся еще быстрее, чем тянулся вверх
Борька, то ли с годами времени у него на такие подслушивания стало меньше -
реже бывал дома. Но именно гусиным криком на рассвете рождена у него - Рябов
был убежден - привычка вставать рано. Она - как бы непроходящее желание
слышать гусиный крик.
Птицы налетали на него и потому казались все ниже и ниже. Одно
мгновение будто зависли над ним. И крик их лился на землю, подобно щедрому
осеннему дождю. Борьке, стоявшему с задранной головой на берегу пруда и
дышавшему парком прямо в небо, казалось, что не будет конца этой музыке, что
птицы никуда не полетят, а так и остановятся над ним.
Но они вдруг рванулись с места, будто испугавшись его, Борькиного,
представления о зависнувших птицах. Подобно серым молниям, мелькнули за
спиной, и, как проворно ни повернулся, лишь мгновение видел их, прежде чем
сомкнутым, плотным строем стая скользнула за красную кромку школьной крыши.
Борька так и замер, с запрокинутой головой, недоуменно глядя в серое
небо, сразу ставшее далеким и пустым.
На смену удивлению перед чудом пришло огорчение, острое до боли: он
бессилен остановить этих птиц, сделать так, чтобы они остались с ним
навсегда! И тогда он решил сделать особую рогатку. Она как бы сразу
вытеснила из его мальчишеского воображения Вовкины коньки, вытеснила,
конечно, ненадолго, пока он вновь их не увидел в Вовкиных руках.
- Лед - во! - Борька поднял большой палец, но Вовик недоверчиво покачал
головой:
- Мамка запретила становиться на коньки. Говорит, лед треснет. Он,
говорит, еще тонкий.
- А чего же ты их принес? -Борька ткнул пальцем на ворот Вовкиного
ватника, из-за которого - немалый форс для всех - торчали коньки.
Вовка пожал плечами.
- Трусишь?! - с горящими глазами спросил Борька.- А я был на льду! Вон
смотри - пыль со льда стер! Держит! - закончил он убежденно, но Вовка опять
недоверчиво покачал головой.
- Дрейфишь? - поддразнивая, спросил Борька.
- И вовсе не дрейфлю! - обиженно ответил Вовка.- Только слово матери