"Джон Голсуорси. Последнее лето Форсайта" - читать интересную книгу автора

отстранив портьеру. Поднялся ветер; прошлогодний дубовый листок, чудом
избегнувший метлы садовника, еле слышно постукивая и шелестя, тащился в
полутьме по каменной террасе. Других звуков не было, до него доносился
запах недавно политых гелиотропов. Пролетела летучая мышь. Какая-то птица
чирикнула напоследок. И прямо над старым дубом зажглась первая звезда.
Фауст в опере променял душу на несколько лет молодости. Неестественная
выдумка! Невозможна такая сделка, в этом-то и трагедия. Нельзя снова стать
молодым для любви и для жизни. Ничего не осталось, как только издали
наслаждаться красотой, пока еще можно, да отказать ей чтонибудь в
завещании. Но сколько? И как будто не в состоянии произвести этот подсчет,
глядя в вольную тишину деревенской ночи, он повернулся и подошел к камину.
Вот его любимые бронзовые статуэтки: Клеопатра со змеей на груди; Сократ;
борзая, играющая со щенком; силач, сдерживающий коней. "Они-то не умрут, -
подумал он, и у него защемило сердце. - У них еще тысяча лет жизни
впереди!"
"Сколько?" Что ж, во всяком случае достаточно, чтобы не дать ей
состариться раньше срока, чтобы как можно дольше уберечь ее лицо от морщин,
а светлые волосы от губительной седины. Он, может быть, проживет еще лет
пять. Ей к тому времени будет за тридцать. "Сколько?" В ней нет ни капли
его крови. Верность образу жизни, который он вел сорок лет, даже больше, с
тех самых пор, как женился и основал это таинственное учреждение семью,
подсказала ему осторожную мысль: не его кровь, ни на что не имеет права.
Так значит, эта его затея - роскошь! Баловство, потакание стариковскому
капризу, поступок слабоумного. Его будущее по праву принадлежит тем, в ком
течет его кровь, в ком он будет жить после смерти. Он отвернулся от
статуэток и стоял, глядя на старое кожаное кресло, в котором выкурил не
одну сотню сигар. И вдруг ему показалось, что в кресле сидит Ирэн - в сером
платье, душистая, нежная, темноглазая, изящная, смотрит на него! Эх! Она и
не думает о нем; только и думает, что о своем погибшем возлюбленном. Но она
здесь, хочет она того или нет, и радует его своей красотой и грацией. Какое
он, старик, имеет право навязывать ей свое общество, какое имеет право
приглашать ее играть ему и позволять смотреть на себя - и все даром? Надо
платить за удовольствия в этой жизни. "Сколько?" В конце концов, денег у
него много, его сын и трое внуков не пострадают. Он заработал все сам, чуть
не от первого пенни; может оставить их кому хочет, может позволить себе это
скромное удовольствие. Он вернулся к бюро. "Так я и сделаю, - решил он. -
Пусть их думают, что хотят! Так и сделаю".
Сколько? Десять тысяч, двадцать тысяч, сколько? Если бы только за эти
деньги он мог купить один год, один месяц молодости! И, пораженный этой
мыслью, он стал быстро писать:
"Дорогой Хэринг, составьте к моему завещанию добавление такого
содержания: "Завещаю племяннице моей Ирэн Форсайт, урожденной Ирэн Эрон,
под коей фамилией она сейчас и живет, пятнадцать тысяч фунтов, не
подлежащих обложению налогом на наследство".
Преданный вам Джолион Форсайт".
Запечатав конверт и наклеив марку, он опять подошел к двери и глубоко
вдохнул в себя ночной воздух. Было темно, но теперь светило много звезд.


IV