"Джон Голсуорси. Последнее лето Форсайта" - читать интересную книгу автора

может быть ужаснее, чем толстяк в роли черта!
Но в оперу они так и не попали, потому что после обеда у него опять
закружилась голова и Ирэн настояла на том, что ему надо отдохнуть и рано
лечь спать. Когда он расстался с ней у подъезда отеля, заплатив кэбмену,
увозившему ее в Челси, он снова присел на минутку, чтобы с наслаждением
вспомнить ее слова: "Вы так добры ко мне, дядя Джолион". Ну а как же иначе!
Он с удовольствием остался бы в Лондоне еще на денек и сходил с ней в
Зоологический сад, но два дня подряд в его обществе - ей станет до смерти
скучно! Нет, придется подождать до следующего воскресенья, она обещала
приехать. Они условятся об уроках для Холли - хотя бы на месяц. Все лучше,
чем ничего! Маленькой marn'zelle Бос это не понравится, ничего не
поделаешь, проглотит. И, прижимая к груди старый цилиндр, он направился к
лифту.
На следующее утро он поехал на вокзал Ватерлоо, борясь с желанием
сказать: "Отвезите меня в Челси". Но чувство меры одержало верх. Кроме
того, его все еще пошатывало, и он опасался, как бы не повторилось
вчерашнее, да еще вдали от дома. И. Холли ждала его и то, что он вез ей в
саквояже. Впрочем, его детка не способна на корыстную любовь, просто у нее
нежное сердечко. Потом с горьким стариковским цинизмом он на минуту
усомнился: не корыстная ли любовь заставляет Ирэн терпеть его общество.
Нет, она тоже не такая! Ей скорее даже недостает понимания своей выгоды,
никакого чувства собственности у бедняжки! Да он и не обмолвился о
завещании, и не надо - нечего забегать вперед.
В открытой коляске, которая выехала за ним на станцию, Холли усмиряла
пса Балтазара, и их возня развлекала его до самого дома. Весь этот ясный
жаркий день и почти весь следующий он был доволен и спокоен, отдыхая в
тени, пока ровный солнечный свет щедро изливался золотом на цветы и газоны.
Но в четверг вечером, сидя один за столом, он начал считать часы;
шестьдесят пять до того, как он снова будет встречать ее в роще и вернется
полями, с ней рядом. Он думал было поговорить с доктором о своем обмороке,
но тот, конечно, предпишет покой, никаких волнений и все в этом духе, а он
не намерен позволить привязать себя за ногу, не желает, чтобы ему говорили
о серьезной болезни, если она у него есть, просто не может этого слышать, в
свои годы, теперь, когда у него появился новый интерес в жизни. И он
нарочно ни словом не обмолвился об этом в письме к сыну. Только вызывать их
домой раньше срока! Насколько он этим молчанием оберегал их спокойствие,
насколько имел в виду свое собственное - об этом он не задумывался.
В тот вечер у себя в кабинете он только что докурил сигару и стал
впадать в дремоту, как услышал шелест платья и почувствовал запах фиалок.
Открыв глаза, он увидел ее у камина, одетую в серое, протягивающую вперед
руки. Странно было то, что, хотя руки, казалось, ничего не держали, они
были изогнуты, словно обвивались вокруг чьей-то шеи, а голова была
закинута, губы открыты, веки опущены, Она исчезла мгновенно, и осталась
каминная доска и его статуэтки. Но ведь этих статуэток и доски не было,
когда здесь была Ирэн, только стена и камин. Потрясенный, озадаченный, он
встал. "Нужно принять лекарство, - подумал он, - я болен". Сердце билось
неестественно быстро, грудь стесняло, как при астме; и, подойдя к окну, он
открыл его - не хватало воздуха. Вдалеке лаяла собака, верно, на ферме
Гейджа, за рощей. Прекрасная тихая ночь, но темная. "Я задремал, - думал
он, - вот в чем дело! А между тем, готов поклясться, глаза у меня были