"Сергей Николаевич Голубов. Снимем, товарищи, шапки! " - читать интересную книгу автора

- Моментально...
Османьянц и Карбышев вышли к столу, продолжая разговаривать, но
почему-то уже не о статье в журнале "Вермахт", а о закладке нового здания
Академии Фрунзе на Девичьем поле.
- Эх, Михаил Васильевич! - грустно произнес доктор заветное имя, и
тишина повисла над столом.

* * *

Реджи смертельно надоел всем в доме. Слов нет, он был очень красивый и
породистый пес. Но было совершенно ясно: Реджи глуп. Доберман расхаживал по
комнатам широкой походкой, быстрый и нервный, непослушный и шальной. У него
были прозрачные коричневые глаза; стриженые уши стояли торчком. Он отлично
видел и слышал, но вел себя так, будто не видел и не слышал ровно ничего.
Когда ему хотелось играть, он становился окончательно безмозглым: кусался,
грыз и рвал в клочки все, что попадало на зубы. Днем спал, а ночью выл от
бессонницы. Если же не выл, то непременно занимался какой-нибудь
разрушительной работой. Реджи был неудачный член семьи - тот самый красавец,
о котором сказано: в семье не без урода.
Однажды утром Карбышев побрился, умылся, выпил чашку кофе и пошел в
кабинет натягивать сапоги. Он нагнулся и, не глядя, опустил руку к тому
месту у дивана, где полагалось находиться в это время дня свеженачищенным,
ярко блестевшим сапогам. Однако из привычного движения на этот раз ничего не
получилось. Он повторил жест - опять ничего. Карбышев с удивлением заглянул
под диван. Сапоги стояли на месте, но голенищ у них не было. Вместо голенищ
на полу валялись рваные огрызки нагуталиненной кожи. Со стула свесилась
кожаная куртка. Полы у куртки тоже не было - ее огрызки живописно дополняли
картину разрушения. Сомневаться не приходилось: это была ночная работа
идиота Реджи.
- Черльт возьми! - крикнул Карбышев. - Каков негодяй!
Лидия Васильевна всплеснула руками:
- Я слышала, как он чавкал всю ночь! сегодня же разбойника вон!
- Нет, не вон, - раздался звонкий голос Ляли, - не вон! Реджи -
глупый... Он не виноват... Я не позволю - вон!
Она стояла на пороге кабинета, розовая от гнева. Темные глаза
по-отцовски горели, и тень от длинных ресниц прыгала на смуглых щеках.
- Не позволю!..
- Как ты смеешь кричать?
Прием, которым Карбышев наказывал детей, был один: молчание. Он
переставал говорить с виноватым. В зависимости от проступка молчание
продолжалось день или два. На этот раз оно длилось месяц. Все попытки и
старания Лидии Васильевны разгустить, "рассиропить" атмосферу тяжести и
неблагополучия, наполнявшую дом, ни к чему не вели. Отец был хмур, сух и как
бы не видел Елены. И она сторонилась, уходила в себя, демонстративно
обращалась только к матери. Ее брови сердито сходились у переносья. Нос
морщился, как перед слезами, а красные узкие губы дрожали в усмешке. "Ну и
характеры! - думала Лидия Васильевна. - Оба хороши!" И с грустной тревогой в
глазах посматривала то на одного, то на другого.

* * *