"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

- Совсем пальной... - сокрушенно закачал головой проводник. - Пальница
нада...
- А тебя - в тюрягу надо! Думаешь, не видел, чем ты тут занимаешься?
- Пальница нада... - продолжал качать головой проводник. - Совсем
пальной.
- А сейчас как раз остановка будет - бодро-весело сказал сидящий
милиционер.
- Горохов Яр... - солидно подтвердил пожилой начальник поезда.
- Ах вы, гады!! - возорал тут Чашкин на всех вместе. - Вы тут одна
шайка-лейка! Бандюги! Пользуетесь тем, что...
- Ну, хватит, батя! - сурово сказал державший Чашкина милиционер,
сгибом локтя придавливая ему горло. Чашкин захрипел, но дергаться продолжал.
Поезд стал тормозить, два милиционера сноровисто, с удовольствием даже,
потащили Чашкина в тамбур.
Трехгранкой один из них отворил дверь, и они стали ждать, когда поезд
остановится.
Поезд остановился, но они еще малость помедлили. Дождались, когда
состав снова дернется, и только тогда - "А ну-ка, давай!" - толчком в спину
и коленом под зад - со смехом вышвырнули Чашкина из вагона.
Он пал на колени, но тотчас вскочил, чтобы прокричать им:
- Гаденыши! Паскуды!
- Пальница иди! - крикнул один из них со смехом.
- Совсем пальной! - добавил второй.
Чашкин нагнулся, пошарил по земле и с хорошим круглым булыжником в руке
побежал за поездом, стараясь поравняться с тамбуром.
С выражением на лицах самой неподдельной торопливой трусости они,
суетясь и мешая друг другу, стали захлопывать дверь тамбура.
- А-а! - торжествующе захохотал Чашкин и кинул. К сожалению,
промахнулся.
- А-а! - закричал он еще раз, но уже с интонацией несостоявшегося
мщения.
А затем в третий раз прокричал: "А-а-а!" - теперь-то уже с досадливыми
нотами смертельно раненного человека. Последний вагон увихлял вдаль.
С неимоверным трудом, чудом каким-то удержался Чашкин, чтобы не
броситься на четвереньки и не начать грызть в бессильной злобе рельсы, по
которым умчал поезд.
Непроглядно темны были небеса над головой, мрачно-черна земля.

Чашкин шел, на ощупь отыскивая ногами колею дороги, и слепо отверстыми
глазами страстно глядел вперед, ничего почти не видя, кроме кратенькой
грустно-желтенькой цепочки огоньков, слабо посверкивавших на краю горизонта.
Он шел без всякой надежды - просто нужно было куда-то идти - и
временами словно бы пропадал, словно бы срывался в густую вязкую тьму сна -
не сна, обморока - не обморока, во тьму, которая была еще непрогляднее,
нежели ночь, которая окружала его.
- Катюха! - временами постанывал он в голос. - Катюха!
Ему почему-то именно перед дочкой было стыдно за то унижение, которому
он подвергся.
Но и, надо сказать, какую-то ехидную усладу одновременно же чувствовал
он в себе - от того, что вытворяет с ним жизнь. Он слышал, впрочем, и то,