"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

можно было сажать Чашкина в самолет;
и даже та шайка-лейка, на которую он так глупо напоролся в поезде,
разве она была случайна? Разве мог кто-то иной водиться в том грязном,
ободранном, пакостном вагоне?
Неведомый какой-то негодяй уже прошел по всем тем местам, и заразный
смрад, который он распространял вокруг себя, никуда не исчез. Напротив, он,
как ржавчина, стал разъедать все вокруг - и то, что людей окружало, и самую
душу людей - и люди, потраченные этой заразой-ржавчиной, в запоздалом рвении
обнаружить виновника всех своих бед, всего окружающего разора, слепо
бросались теперь в тоске и непомерной мстительности на любого-всякого, не
умея понять, что это и есть один из главных симптомов поразившей их заразы.

Не знавший никакой другой жизни, кроме жизни поселка, которая была и
уныла, и скупа, и невесела, Чашкин тем не менее не мог не видеть, какие
унылые потемки, какая свирепая, сиротская тоска царит в эти дни над его
страной.
Привыкший считать, что невеселие его жизни - это его личное невеселие,
а вокруг все несравненно бодрее и наряднее, и страна его, которой он не
забывал время от времени всуе гордиться, наверняка живет жизнью совсем не
такой, какой живет его заброшенный богом поселок, - привыкший думать так,
Чашкин болезненно был поражен тем унынием и смирным убожеством, в каком
обретались здесь люди. Словно бы скверный туманчик повсюду стоял в воздухе,
а воздухом этим надо было дышать, но невыносимо тяжко было этим воздухом
дышать.
Он вспомнил господ, которые шустро и весело шли на посадку в самолет
как бы сквозь строй злобных и усталых взглядов тех, кого в Москву не
пустили. И неожиданно вспомнил слова, которые часто повторял его дед:
"Кому - война, а кому - мать родна!"
Эти, которые спешили на самолет, не испытывали ничего из того, о чем
пытался размышлять сейчас Чашкин. Им наверняка вот так-то веселее всего и
укладистее всего было жить. Только в таких-то потемках, только в убожестве
этом они и могли жить, как им желалось: весело, сытно, привольно, жгучее
наслаждение испытывая от того, что они живут не так, как все!
Чашкина поразила простота этой мысли. Его даже как бы шарахнуло прочь
от несомненной крамолы, которую содержала эта догадка: "Они и не хотят,
чтобы было по-другому! Им не выгодно, чтобы было по-другому!"

Не сказать, что в предыдущей жизни он вовсе не задумывался о загадочной
силе сильных мира сего. Но он всегда с равнодушием и ленью отворачивался от
этих размышлений, ибо его жизнь с жизнью вверху сидящих почти никогда и
почти никак отчетливо не пересекалась.
Он был по характеру из тех (к счастью, а может, и к несчастью), еще не
очень редких в русском народе людей, которые поражают своим крайним,
пренебрежительным нелюбопытством к жизни верхов.
Нелюбопытство это корнями своими имело не столько психологию известной
поговорки о свином рыле в калашном ряду, сколько опасливую брезгливость -
именно брезгливость, - очень сходную со страхом заразы и сильно умноженную
на превосходительно-ленивое неодобрение вообще такого образа жизни -
неодобрение, которое наверняка было унаследовано от тьмы поколений предков,
которые если что и умели по-настоящему, так это молчаливо и хмуро, на