"Агустин Гомес-Аркос. Ана Пауча " - читать интересную книгу автора

с инкрустацией из слоновой кости, рисунок которой напоминал мечеть, - этот
столик достался Ане в наследство от матери, и она мечтала застелить его
манильской шалью, которую Педро Пауча посулил ей в тот день, когда впервые
заключил в объятия. Столик навсегда остался непокрытым, потому что война...
Ана встряхивает головой. Не надо больше думать об этом.

Она протягивает руку к узелку, ощупывает его, убеждаясь, что все четыре
конца платка крепко связаны тройным узлом. Сын ждет ее. Малыш. Ведь это для
него испекла она сдобный, очень сладкий хлебец с миндалем и анисом
(настоящее пирожное, думает она), последний хлеб, замешенный ее материнскими
руками. Она замешивала его так же неторопливо, как и свой первый хлеб
пятьдесят лет назад. По тому же рецепту. С той же радостью. С той же
любовью. Иначе как бы она узнала, что и для жизни и для смерти рождаются в
том же неведении, в тех же муках? Она не позволила времени сделать немощными
свои руки хозяйки. Сама того не замечая, она что-то напевала. Потом загасила
огонь в печи, сгребла в кучку золу и выбросила ее в навоз. Отгоняя от себя
всякие мысли. К примеру, такие: "В последний раз я сжигаю и гашу огонь в
своей печи". Потому что, если бы в последние сутки она размышляла над каждым
своим шагом, этот образ в последний раз слился бы с ней воедино. Ана -
последнее дыхание диска. Ана - последнее желание. Ана - последняя. Ана -
конец всему.
Она выходит в ночь, темную, как сон без сновидений. Так-то оно лучше.
Не сказав прощального слова ни соседям, ни винограднику, что затеняет двор.
Ни паре воробышков, что каждый день выпрашивали у нее хлебные крошки,
которые она им бросала. Она называла их Ромео и Джульетта. Понятно, историю
Ромео и Джульетты она и знать не знала. Просто запали в ее памяти имена из
рассказа ярмарочного сказочника. Как и другое жившее в ее памяти имя - бог,
от которого у нее хватило мужества отступиться. Это было ее единственным
свободным волеизъявлением. Никто не знает и никогда не узнает, что однажды
она сказала: "Бог, я отступаюсь от тебя. Ты ни в чем мне не помог". В тот
день только солнце было свидетелем ее дерзостного решения. Оно сияло вовсю,
словно радуясь вместе с Аной Паучей.
Ана вздыхает. Завтра ее уже здесь не будет. Лавочнику, к которому она
ходит за яйцами, молоком и мукой, и другому торговцу, тому, что продает по
дешевке безголовую рыбу, придется поискать себе других покупателей на ее
фунт муки, пол-литра молока, пару яиц и горстку обезглавленных сардин.
Жалкие гроши своей пенсии она бережет на дорогу. Хранит под поясом, прижатым
к ее таинственному чреву.
Ее чрево. Оно выносило троих детей. Трех мальчиков. А если сказать
иначе - одну тюрьму и две могилы. Это, пожалуй, наводить на мысль, что ее
чрево не было предназначено для жизни. Спору нет, в нем зарождалась жизнь.
Все это так. Три раза по девять месяцев ликования, если вам угодно. Но
все-таки оно породило смерть. Тридцать лет траура. Ана-черная, это длится
уже тридцать лет.

Маленькая. Тщедушная. Согбенная. Она уже не разгибает спины с тех пор,
как земля призывает ее к себе голосом ее мертвых. Но ведь последний сын,
малыш, все-таки жив. Значит, надо стиснуть зубы. Сказать смерти: "Нет!". И
двигаться вперед. Упорно, как пробиваются на поверхность подземные воды.
Бесшумно. И почти бесплотно.