"Олесь Гончар. Твоя заря" - читать интересную книгу автора

сторон, а сверху на кожухе, вроде верительной грамоты, пристроена
планшетка летчицкая,- это так посоветовал дед Ярош, мудрец хуторской, на
случай, если кто встретится, чтобы сразу видно было, кого везут.
Всем хуторком провожали спасенного своего найденыша. Мальчишки,
эскортируя сани, с веселым галдежом выбежали в самое поле, где ветер так и
бреет, бежали бы и бежали, но тут им ведено было вернуться, ведь
неизвестно же, какая этот повоз ожидает дорога, может, придется двигать
даже за Днепр, пока найдут своему подбитому соколу надлежащее
пристанище... Гордость испытывают женщины за такого пассажира. И Софийка
душой расцветает: уберегли! Само спасение летчика сплотило людей, сблизило
их остротой опасности, силой круговой поруки.
Повизгивают полозья по тугому снежку, скрипят валенки, которые у обеих
женщин сообразно оккупационной моде обшиты резиной автомобильной камеры -
захожий обувщик из Кривого Рога оставил им на память искусное свое умение.
Время от времени женщины обмениваются шутливыми упреками между собой,
посетуют, что эта вот, бороздинная, постоянно заламывает коренную, для
увеселения духа вслух станут представлять, как подкинут кому-нибудь своего
загипсованного глиной "младенца", а он потом, когда встанет на ноги,
очутится в небе, то и забудет о них,- хотя бы записочку при случае бросил
или крылом помахал над их Синим Гаем!..
- Это будет, обещаю,- веселеет глазами летчик и снова только дышит -
иней оседает сединой на башлык.
Софийка в шутках не участвует, хотя мысли ее тоже вокруг этого: вот
отвезут, сдадут его, и нальется тоскливостью душа, снова опустишься с неба
на землю и забудь, что было, что так неожиданно подарила тебе судьба.
Подарила, а теперь забирает, может, и безвозвратно. Так сроднилась с ним
за эти несколько недель, когда, израненный, обгоревший, очутился на их
руках. Падал на серые осенние кураи, а сейчас снега белеют, бескрайняя
разлука белеет, хоть, казалось бы, только радоваться - ведь все самое
страшное наконец позади... Уберегли своего сокола! Ничье предательство не
выдало его, никто и невзначай или спьяна не прозвонил, гуртом прикрыли
хлопца от злого полицейского ока, и вот он, живой, убереженный, лежит на
санях, с каждой минутой отдаляясь от Синего Гая, от тебя, прибиваясь
теперь уже к кому-то другому... Изредка окинет Софийку взглядом веселой
или грустной признательности, а потом снова - глаза в небо, которое
расцветает над ним ясное, неизмеримо высокое и уже свободное от фашистских
стервятников, уже вольное, вольное!.. Девушка, кажется, знает о Заболотном
все. Вот видит она его в родной его Терновщине среди мальчишек-пастушков,
которые, бродя за скотом по стерням или улегшись навзничь на меже, иногда
заглядывались ввысь в своем первом детском раздумье: "Далеко ли до
неба?.." В другой раз промелькнет Заболотпый перед Софийкой взрослым
чубатым парнем в городе, где он сперва рабфаковец, а потом студент,
задавшийся целью осилить едва ли не все языки мира...
Летчиком Заболотный, по его словам, стал случайно, вроде бы даже
курьезно. Записался в аэроклуб, скорее, по мотивам уязвленного самолюбия,
хотя теперь, впрочем, нисколько не жалеет...
Софийка любила, когда он открывался, являясь пред нею в подобного рода
интимных откровениях, доверяя ей то, что для него, для его внутренней
жизни, видимо, много значило. Выбрал небо, однако полетов тех, о которых
говорят - красивые, одухотворенные, совсем мало выпало на его долю... "В