"Олесь Гончар. За миг счастья (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

они и по ночам в темноте землянки ему сияли. Не подозревал парень, какие
тучи собираются над ним.
Тот трагический случай, окончившийся смертью старого ревнивца, вскоре
приобрел широкую известность в стране, о нем подняла страшный шум западная
печать. Видите, мол, какой разбой чинят советские оккупационные войска,
средь бела дня на жатве убивают честных католиков, насилуют их жен. К
командованию, которое и не отрицало, что подобный поступок сам по себе
непростительный, шли депутации, требовали для виновника тягчайшей кары.
Все складывалось не в пользу Диденко. Страна шла навстречу своим первым
послевоенным выборам, страсти разгорались, и всюду на бурных предвыборных
митингах поступок солдата снова и снова оказывался притчей во языцех, о
нем кричали до хрипоты. Тщетно на одном из таких митингов в местечке, где
разные партии скрестили свои мечи, сама Лариса взяла Диденко под защиту,
крикнула в глаза лидерам: "Лицемеры вы, лгуны! Это мой грех, слышите, мой,
а не его!" Ее не хотели слушать, а разъяренные родственники и родственницы
мужа чуть косы ей не оборвали.
И оборвали бы, смешали бы с землей, если бы не вступился старый
священник, которому она перед тем исповедовалась.
- Omnia vincit amor! [Любовь побеждает все! {лат.)] - крикнул он
взбешенной толпе, и хоть его и не поняли, но это подействовало, как
заклятье, спасло Ларису от самосуда.
В такой атмосфере, день ото дня накалявшейся, когда сама жизнь Диденко
стала выглядеть как бы абстрактной, оказалась на гребне иной волны, иных
разбушевавшихся страстей, дело его рассматривал военный трибунал.
За содеянное убийство Диденко был приговорен к высшей мере наказания -
расстрелу.
Теперь только один человек в государстве мог помиловать его.
Дело пошло в Москву.
Пока ждали ответа, осужденного держали все в той же землянке на опушке.
Диденко, по-видимому, так еще и не постиг до конца, что его ждет. Вся
эта история с убийством, судом и приговором касалась как будто совсем не
его, все происшествие представлялось ему тяжелым, кошмарным
недоразумением, которое вот-вот должно развеяться.
И хотя теперь уже не слышно было его беззаботных напевов, однако духом
он не падал, держался со спокойным достоинством, только, правда, сон
потерял: с самого рассвета, задолго до начала занятий на плацу, он стоит и
неотрывно глядит сквозь амбразуру на плац, на виноградники.
Что ж, был хмель, а теперь похмелье.
Однажды утром, едва только заалела на востоке заря, а чащи огромных
виноградников все еще темнели, покрытые седой росой, подернутые нежнейшей
утренней дымкой, из этих росистых зарослей вдруг вышла... она. Появилась,
как будто вызванная силой его воображения, но не призрачная, а самая что
ни на есть настоящая, вынырнула из тумана, из тех виноградных джунглей. Не
пламенела только на ней кофтенка, одета она была во все темное, босая,
мокрая от росы, волосы небрежно лохматились. Очутившись на безлюдном
плацу, беспокойно огляделась и, видимо, зная ужо, куда ей надо,
направилась быстрым шагом прямо к гауптвахте.
Часовой, новичок из числа пополненцев, совсем не склонен был подпускать
незнакомку к гауптвахте.
- Стой!