"Юрий Гончаров. В сорок первом (из 1-го тома Избранных произведений)" - читать интересную книгу автора

поживи с мое. Радость - она не торопится, схороненная не знай где лежит, а
беда - саранчиной тучей летит...
Последняя неделя подтверждала только одно: вот-вот - и фронт будет тут.
День и ночь тянулись по большаку подводы с беженцами и пеший люд, - уже не
из дальних, незнаемых, а из совсем близких мест: сумских, черниговских,
брянских; позавчера и вчера густо повалили военные санитарные фуры с
ранеными, прямо из боя, солдатами, армейские зеленые повозки с военным
имуществом, в расщепах на дощатых бортах от пуль и осколков. Из райкома
секретарь Николай Иванович, хотя и в околичных, намекающих, - нельзя ведь по
телефону в открытую, не для всеобщих это ушей, - но все же в достаточно
определенных выражениях предупредил Антонину, чтоб колхоз был наготове, ждал
сигнала; пока еще не время, но может обернуться и так...
На что оставалось надеяться после всего этого? Но даже и в этот ночной
час, под тревожный гул переполненного людьми и машинами большака и полыханье
фронтовых зарниц, Антонина не могла окончательно поверить, что все-таки
придется кидать все, что строили, ладили, наживали всем колхозом годами, и
вот этот свой дом, огород, палисадник с молодыми вишнями, и уходить куда-то
от родных своих мест в неизвестную сторону. Матери, однако, она не стала
возражать, - пусть занимается вещами, укладывает мешки: в деле, в работе
всегда душе легче. А там ведь и разложить обратно недолго... Она даже мешок
послушно достала из сенец, хороший мешок, большой, крепкий. Мать о нем
правильно вспомнила: в него можно много затолкать - и валенки, и полушубки,
и кофты все, и черное драповое пальто на шерстяном ватине, что совсем
недавно, перед прошлой зимой, сшила себе Антонина, и не у местной
какой-нибудь портнихи, мастерицы-самоучки, как раньше, а в областном городе,
в дорогом ателье, где ей сначала долго показывали разные журналы с
картинками, чтобы она могла выбрать по своему вкусу самый модный фасон.
Сна уже не было никакого, какой мог быть сон под этот тревожный гул на
большаке, да и ходики показывали время, близкое к рассвету. Антонина
завесила окна, как приказано было делать в деревне еще с лета, засветила
керосиновую лампу. Из тьмы выступили печь с прислоненными к ней ухватами,
лавка с ведрами и чугунами, стол в простенке между окнами, накрытый
домотканой скатеркой с вышивкой. Мысли Антонины двоились: заняться ли
хозяйством (в сарайчике корова, поросенок, куры на насесте, все ждут корма,
скоро начнет голодно мыкать корова, повизгивать поросенок), или же помочь
матери: не перебрать ей одной всех вещей.
Но тут застучали щеколдой наружной двери, - кто-то спеша, не удерживая
своего волнения, вызывал Антонину на улицу.
Она вышла. У порога стояла Раиса, заведующая колхозным клубом; хоть и
темно было, Антонина сразу угадала ее по светлым крашеным волосам: в деревне
одна Раиска красилась так перекисью водорода, до полной белизны, а волосы
носила распущенными по самые плечи; деревенские женщины ее осуждали, но
Раисе было наплевать: мода!
- Антонина Петровна, вы что ж это, иль не слышите, на шоссе какой шум!
Голос у Раисы был трясучим, похоже, что и всю ее колотила дрожь.
- Слышу, как не слыхать, стекла в хате звенят...
То, что Раиса была испугана и даже не могла это сдержать, как-то
помогло Антонине подавить в себе волнение и отвечать ей подчеркнуто
спокойно, твердо. С Раисой она была уже не просто Антониной, какой стояла
перед этим в ночной рубашке, прикрывшись шалью, в одиночестве на улице,