"Юрий Гончаров. У черты" - читать интересную книгу автора

выступившего на нем пота он, вероятно, за эти короткие минуты своего плена,
показавшиеся ему долгими, стремительно похудел.
Следующий отчаянный рывок продвинул его еще на несколько миллиметров.
Он знал, где началось сужение стен, где, будь он разумней, надо было бы ему
остановиться, - до этого места было еще далеко, больше метра. Вот так, по
миллиметрам, он и преодолевал это расстояние. Когда теснота его наконец
отпустила и он почувствовал свое освобождение, он не двинулся тут же дальше,
на полную волю, на это у него уже не было сил, а долго стоял на дрожащих,
подгибающихся ногах, дыша как загнанный зверь, весь, с головы до ног,
облитый по'том - и от сверхмерного напряжения сил, которые он отдал, а еще
больше от пережитого волнения и страха.
Потом в его жизни было еще много других моментов, когда смерть
подступала к нему совсем близко, была вполне возможной, особенно на войне,
где ему выпало быть рядовым солдатом-пехотинцем. Но изо всех видов смертей,
свидетелем которых довелось ему стать, которые могли поразить его самого,
та, что едва не постигла его в детстве, в прессе глухих кирпичных, высотой в
четыре этажа, стен, возле своего дома, рядом с ничего не ведающими отцом и
матерью в квартире, дворовым товарищами, весело бегающими где-то неподалеку,
всегда оставалась в его сознании самой ужасной.

4

Среди студентов, с которыми он учился в институте, вернувшись с войны,
был один резко выделявшийся из всей среды прелюбопытный парень: ростом под
дверную притолоку, не просто худой, а тощий, истомленный, как большинство
студентов и жителей города, полуголодным, скудным питанием по карточкам и
нормам, все еще существовавшим в стране, хотя даже в побежденной Германии,
особенно в западной ее части, где командовали англоамериканцы, таких скудных
норм уже не было, население снабжалось вполне достаточно, получало приличные
продуктовые пайки. Глаза этого парня прикрывали очки редкого устройства:
прямоугольные блескучие стекляшки без оправы. Числился он на историческом
факультете, но на лекции почти не ходил, потому что знал уже все,
преподававшееся историкам, прочитав массу исторических трудов еще в свои
школьные годы. Но славился он не этим, не своей удивлявшей даже
преподавателей ученостью, а буквальным помешательством на Вертинском, на нем
самом и на его песенках. Тогда, в ту пору, для любителей эстрады и сам
артист, и его репертуар были внове, манили к себе с магнетической силой,
затмив все прежнее, - и Утесова с его веселым джазом, и Козина, одно время
сводившего с ума большую часть молодежи, и не только молодежи, и Эдди
Рознера с его музыкантами западного происхождения, сильно потеснившего при
своем появлении на всесоюзной эстраде безраздельно властвовавшего на ней
Утесова и ставшего для него опасным конкурентом в популярности и количестве
поклонников. Вертинский пару лет назад, когда еще шла война, триумфально
вернулся на родину из эмиграции, ездил с концертами по городам страны и
везде имел огромный, просто невообразимый успех. А Вадим - так звали тощего
студента в прямоугольных очках с истфака, - влюбившись в Вертинского, в его
славу, связанные с его именем, его творчеством легенды, в его необычный,
какой-то не совсем мужской голос и манеру исполнения, ездил безбилетником,
поездным "зайцем" вслед за Вертинским и с обожанием, бездыханно млея,
открывши рот, слушал, вернее - самозабвенно впивал его пение в