"Гор Геннадий Самойлович. Большие пихтовые леса" - читать интересную книгу автора

пожара. Мне показалось, что небо на той стороне реки было другое, светлое,
свежее, утреннее. На той стороне было утро.
Глядя на ту сторону, я думал, что, может быть, там кипит наш горячий
ручей и стоит наш дом, и в доме сидят мать моя и отец и ждут, когда я
вернусь к ним из лесу. Я думал, что дом наш стоит прежний, такой, каким он
был до прихода убийц, и в доме нашем топится печь, и мать моя стоит возле
печки с красным от печного огня лицом, и белые руки ее месят тесто. Я любил,
когда мать месила тесто. Тесто было живое, и белые руки матери кидали его,
бросали тесто на стол, шлепали его как ребенка, как шлепали когда-то меня
быстрые, ловкие руки матери.
Мне казалось, что мать моя смеялась на той стороне реки, мать моя пела
у горячего ручья, пела и плакала.
Я засыпал и просыпался. Олень вез меня, спящего, укачивая, и голова моя
лежала на руке Микулы. Мне казалось, что я падаю с горы в реку, сердце мое
замирало, и я кричал со сна, но голоса у меня не было, и мне было душно,
словно я был не в лесу на спине оленя, а под зимним одеялом из медвежьей
шкуры, и одеяло душило меня.
Вечером мы сидели с Микулой у костра. У костра было тепло. Микула грел
свои руки. Вокруг костра было темно, деревья стояли большие и неясные.
Недалеко шумела река. Шум ее подбадривал нас. Река и ночью бежала,
торопилась к людям в большие пихтовые леса.
Тропа, по которой мы ехали весь следующий день, была узкая. Она вилась
по берегу реки и словно была протоптана недавно. Тропа эта походила на ту
тропу, которая вела от нашего дома у горячего ручья к бане, на тропу,
которую протоптала моя мать.
Мы ехали по тропе, тайга была безлюдна, и если бы к нам вышел из лесу
человек, мы испугались бы его больше, чем зверя.
Микула услышал шаги раньше, чем я увидел встречного. Похожий на
человека, из-за горы вышел медведь и остановился на тропинке. Он стоял,
держа в лапе кедровую ветку, ветка была зеленая, с того берега. Видно,
медведь пришел оттуда.
Олень дрожал под нами. Он, должно быть, боялся медведя. Но медведь был
не страшный, совсем не такой, про какого мне рассказывала моя мать. Медведь
был зимний, толстенький, похожий на одного нашего знакомого, который приехал
к нам летом в зимней шубе. Медведь, ворча, подошел к нам.
Микула соскочил с оленя, снял шапку и сказал:
- О медведь-хозяин! Мы знаем, что ты единственный владелец этих мест.
Но мы зашли в твои владения не потому, что хотели нанести тебе оскорбление,
а потому, что наш путь лежит через них. Уважь же нас, о хозяин-медведь! Ты
ведь знаешь, что мы не промышленники, которые ищут тебя, но почему же ты нас
ищешь?
Но медведь не хотел уважить нас. Он стоял на тропе и смотрел на нас.
Олень дрожал, ноги его подгибались. Я чувствовал, как тряслась его
спина.
- О хозяин-медведь! - сказал Микула. - Перед тобой жалкий слепой и
мальчишка, родители его погибли от руки худых людей. Неужто ты не пропустишь
нас? Неужто ты тронешь меня, глупого слепого, и этого сопливого мальчишку
или оленя? Нет, мы, конечно, недостойны твоего благородного рта. Еще раз
прошу тебя, пропусти нас.
Медведь заворчал и повернулся к нам спиной. Он стал спускаться к реке,