"Гор Геннадий Самойлович. Замедление времени" - читать интересную книгу автора

группы "Смена". Ему противостоял, олицетворяя дисциплину и рассудочный
порядок, Михаил Чумандрин.
Сейчас кажется странным, что Корнилов, Берггольц, Гитович, Рахманов и
автор этих воспоминаний были единомышленниками одного из самых
последовательных и увлекающихся рапповцев - Чумандрина, смотревшего на своих
товарищей по объединению как на "попутчиков" и наставлявшего их со
строгостью, даже тогда казавшейся чрезмерной. Но умный и насмешливый
Чумандрин умел смягчить свою рапповскую "педагогику" веселой шуткой.
В РАППе было немало талантливых людей, и пролетарская литература в
лучших своих произведениях следовала не налитпостовским схемам, а жизни и ее
революционной логике. Это глубокое чувство действительности особенно ярко
проявляло себя в произведениях и устных выступлениях А.Фадеева, часто
приезжавшего в Ленинград и выступавшего на собраниях ЛАППа.
Среди ленинградских поэтов, членов ЛАППа, уже тогда выделялся Александр
Прокофьев. Я впервые увидел его на собрании группы "Смена", куда он пришел
читать стихи. Он вдруг заговорил, и вместе с ним заговорила Ладога,
заговорили поля, сады и деревенские избы. Я до того никогда не слыхал таких
живописных стихов, где каждое слово было рисунком, узором и краской.
Прокофьев брал свои слова не из книг и газет, а прямо из живой, говорящей
стихии, из уст народа. Он видел мир глазами деревенского парня, прошедшего
через революцию и гражданскую войну, и писал обо всем, что пережил и знал, с
огромной лирической силой. Его лирика поражала емкостью, самобытностью и
резко отличалась от художественной лирики поэтов, перепевавших либо
Гумилева, либо Блока.
Говорю обо всем этом бегло. Я не ставлю своей целью дать широкую
картину литературной жизни Ленинграда двадцатых годов. Это зарисовки
отдельных эпизодов и лиц, - лиц, близких мне и моим товарищам по
литературной группе "Смена", в которой мы начинали свое приобщение к
советской литературе.
Литературная группа "Смена", хотя и входила в РАПП, жила подлинной, не
обуженной и не препарированной литературной жизнью. Ее члены писали,
спорили, мало интересуясь рапповской и налитпостовской схоластикой. Из
большинства их вышли настоящие прозаики и поэты.
Борис Корнилов был самым ярким из всей группы. Его голосом
разговаривало с читателем время, разговаривал комсомол, словно этот
окончивший деревенскую школу паренек вобрал в себя и окрасил собой все, что
так легко и непринужденно ложилось в его строки и строфы.
В стихах Корнилова буйствовало десятилетие, шумели двадцатые годы, и
мне кажется, что сам поэт тогда еще не понимал, какая чудесная стихия
говорит его голосом. Борис Корнилов нисколько не ценил ни себя, ни свое
время, которое лихо тратил на ресторанную одурь, на встречи со случайными,
липнувшими к нему и к его похмелью людьми, и было непостижимо, когда и как
он успевал так хорошо и много писать.
В двадцатые годы его озорство было еще по-школьнически простодушным.
Помню, как он пришел в студенческое общежитие на Мытнинской набережной,
сокращенно называемое "Мытней", и поднялся ко мне на пятый этаж, держа в
руке бутылку с водкой. Тогда еще не существовало этого бойкого,
подмигивающего всем слова "пол-литра", но жидкость была точно такой же, как
сейчас.
Корнилов поставил бутылку на стол с таким видом, словно на дне ее сидел