"Гор Геннадий Самойлович. Замедление времени" - читать интересную книгу автора

сам дух озорства и лихости, той лихости и того не литературного, а уличного
озорства, которого, по мнению Бориса, мне так не хватало.
- Меня послал к тебе сам Беня Крик, одесский налетчик, - сказал Борис.
- Если ты не выпьешь, он умрет от презрения. А я хочу, чтоб он жил.
Я выпил, и все закрутилось в бешеном темпе, как чертово колесо в саду
Народного дома.
В том году Борис женился на Ольге Берггольц, они поселились за Невской
заставой, в деревянном доме, где прошло Олино детство, о котором она так
поэтично написала в книге "Дневные звезды".
Над Олиным домиком синело бледное ленинградское небо и просилось в
стихи, но не в те, которые писал Борис.
Женитьба не остепенила Бориса. Он по-прежнему шел по Земле, как по
палубе во время сильной качки.


3

Юность не исчезает, она где-то рядом с тобой, за углом. Это ощущение
всегда охватывает меня, когда я попадаю на Васильевский остров. Тогда мне
кажется, что я увижу мир, каким он был сорок лет назад.
Но, увы, время необратимо. Юноши в узких брючках и девушки с взбитыми,
как гнездо, волосами, выбегающие из университета на набережную, ничуть не
похожи на тех неуклюжих парней и девчат, которые пришли в университетские
аудитории, еще не успев износить сапоги и гимнастерки гражданской войны.
Нечто уэллсовское было в этом фантастическом переходе от почти полного
незнания к рафинированной литературной культуре, культуре Блока и
Хлебникова, Станиславского и Мейерхольда. Ведь сдав свои командировки и
автобиографии, бывшие красноармейцы и шахтеры попадали в семинар прозы,
который вел один из самых талантливых литературоведов века - Борис
Михайлович Эйхенбаум.
Профессор Эйхенбаум разговаривал с бывшими красноармейцами, шахтерами и
деревенскими парнями, кончившими рабфак, нисколько не упрощая всей сложности
проблем теории и истории литературы. Но говорил он о литературе с таким
внутренним воодушевлением и врожденной скромностью, с такой безупречной
логической ясностью, что его без труда понимали парни и девушки, только что
начавшие свое приобщение к художественной культуре.
Университетский коридор, тянувшийся почти на полкилометра, соединял в
одно целое не только аудитории и лаборатории, но и десятилетия, факультеты и
имена.
Биологи и физики вносили в интеллектуальную атмосферу университетской
жизни дерзкий дух новых физических и биологических идей.
Я жил в мытнинском общежитии на сумрачном берегу, где сонно бродили
университетские поэты и бормотали стихи. В их поэтическом бреде пребывал
тривиальный дух штампов, высмеянных Маяковским: вечная любовь, кокетливая
тоска, напускное уныние. Студенческий мир не походил на эти стихи. В набитой
битком, пропахшей табачным дымом и портянками комнате рядом со мной шумно и
напряженно жили студенты: физик, химик, биолог, этнограф. Они ежедневно
поминали имена Ухтомского, Берга, Филиппченко, Френкеля, Богораза и
Штернберга, обозначая ими самое главное, словно за спиной этих славных имен
пряталась истина.