"Александр Горбовский. Игрища в зале, где никого нет" - читать интересную книгу автора

черном форменном одеянии, отливающем серебром и ниспадавшем до самых ног.
Наверное, и правда, он достоин был чего-то лучшего, чем это одеяние, эта
Станция и тот мучительный выбор, перед которым он был сейчас.
Длинный коридор завершался площадкой. Дальше была только одна дверь -
плоский квадрат. Полосатая дверь в зал, где не было никого.
Впрочем, это еще ничего не значило, что он пришел сюда, к этой двери.
Это еще ничего не значило.
Он сделал так, чтобы изображение Оэры возникло вдруг на стене. Оно было
двумерным и плоским. Оно было тем, что некогда называлось "портрет". Если
бы "портрет" шевелился или произносил слова, тогда бы это называлось
"кино". Когда-то он интересовался историей, поэтому знал это.
Он сделал так, чтобы изображение стало объемным. Теперь Оэра была
похожа, теперь она была подобна той, какой она была в жизни: эти миндалины
глаз, эти черные волосы по плечам, лиловое кимоно.
Он смотрел на нее. Он попытался увидеть ее так, как если бы видел
впервые. Но не смог. И тогда, перестав удерживать изображение, дал ему
медленно растаять в воздухе.
"Голография". Наконец-то вспомнил он это слово. Так назывались эти
изображения когда-то. "Голография". Образы, которые порождала она, были
объемны, но призрачны и бесплотны. Как изображение Оэры, которое только
что было здесь. Непонятно, кому нужны были они, эти призраки. Но наверное,
все-таки были нужны, пока лет двести назад профессор Минц не создал своих
"фантомов". Трехмерные изображения обрели плоть. Кажется, это были
какие-то поля, суперполя, гиперполя, которые держали контур предмета.
Теперь, если протянуть руку, рука не проходила сквозь образ, как сквозь
пустоту, как сквозь призрак, а упиралась в твердь, твердь фантома. Пока
шел сеанс, пока работал передатчик, изображение стены было подобно
настоящей стене, и ладонь могла ощутить ее шероховатость и твердость.
Изображение стула становилось подобным настоящему стулу - его можно было
потрогать рукой, на него можно было сесть.
И человека... Изображение человека тоже.
Он не решился подумать об этом. Даже не в мыслях, а чем-то, что было до
мыслей, он представил себе вдруг, что Оэру не нашли. Что изображение ее,
ее фантом, - это все, что есть у него, все, что у него осталось. И от
одного этого, от одной только попытки вообразить себе это Анджей
почувствовал в сердце пустоту и холод.
И хотя тут же пришло понимание, что это не так, что Оэра есть и жива,
что впереди еще целых восемь часов, чтобы найти ее, тень этого холода и
пустоты, память о них остались.
Он не сразу толкнул полосатую дверь, он секунду-другую помедлил. Будто,
и правда, переступить порог означало что-то. И словно чтобы оттянуть,
чтобы это отсрочить, откуда-то из складок, из глубин своего одеяния извлек
он футляр и, раскрыв его створки, вынул кристалл лимонно-желтого цвета.
Все было вписано, все было заключено в нем, в этом кристалле: последний
их разговор, и комната, и Оэра перед самым ее уходом. Перед тем, как белая
чечевица амфибии увезла ее в дебри Железных Скал. Анджей так и не сказал
ей, что сделал запись. Он и сам не знал, зачем делал он это. Наверное,
действительно, с годами мы становимся сентиментальными, и в поступках
наших начинает присутствовать нечто вроде: "когда-нибудь я буду вспоминать
это".