"Александр Горбовский. Метаморфозы" - читать интересную книгу автора

Больше к этому они не возвращались. Но выражение легкой задумчивости на
лице его осталось и не проходило весь вечер.
Когда какие-то недели спустя они встретились снова, Волобуев заметил в
нем некую тонкую, неуловимую еще перемену.
- Помилуйте, - возразил тот, - с чего бы? - И развел руками каким-то
особенным, несвойственным ему жестом.
Так это началось.
Ко времени, когда он кончил переписывать "Руслана и Людмилу", перемены
коснулись уже не только его манер и речи. Закурчавились и потемнели
волосы, обозначились вдруг бакенбарды, которых раньше не было, и сквозь
привычные черты лица начало, казалось, просвечивать лицо другое и
хрестоматийно знакомое.
Но потому ли, что перемены эти происходили медленно, постепенно и изо
дня в день, те кто видели его постоянно, не замечали их и думали, что так
и надо, что таким он и был всегда. И только один человек - его Начальник,
подолгу пребывавший в командировках, возвращаясь, всякий раз вглядывался в
него и хмурился Все больше.
И неизбежно должен был прийти день, когда сходство превысило, наконец,
меру допустимого и приблизилось к той черте, за которой таилась уже некая
дерзость и вызов. В этот день Начальник вызвал его к себе.
- Вот что... - сипло сказал Начальник и зорко посмотрел поверх и мимо
него.
Как гоголевский колдун. Начальник больше всего боялся, чтобы кто-нибудь
не стал тайно над ним смеяться. Когда же человек выдумывает себе такую
внешность, для чего это, как не затем только, чтобы втайне и вдоволь
посмеяться над ним, над Начальником?
- Вот что... - повторил он и на этот раз голос его исполнился, наконец,
той гулкости и хриплости, которая требовалась. - Ты это дело кончай!
И, правда, пора было кончать. Странный слух прошел уже из отдела в
отдел, и некоторые приходили даже с других этажей, чтобы как бы случайно
посмотреть на него. Не говоря уже о посторонних, которые, встретив его в
коридоре, замирали и долго, перешептываясь, изумленно озирались ему во
след.
В последний день, когда он уже сдал дела и сидел, машинально перебирая
какие-то бумаги у себя на столе, он сам удивился, что не чувствует ни
досады, ни сожаления. Правда, с некоторых пор привычные стены уже тяготили
его. То новое и иное, что проснулось в нем, не вмещалось уже в рамки
прежнего бытия и влекло его куда-то за пределы того, что было привычно.
Какой-то частью этого нового было то, что последнее время он сам начал
писать стихи.
Правда, их не печатали. Почему-то их не печатали.
Тогда же как-то так получилось (м этого не могло не случиться), что
новая внешность открыла ему дорогу к сцене. При виде его режиссер зашелся
в восторженном вопле:
- Даем пробу! Даем пробу! - И с хрустом принялся заламывать над головой
тонкие кисти рук.
Но, как и со стихами, дальше этого дело почему-то не двинулось.
Правда, сам он не очень жалел об этом. "Интриги, - пожимал он плечами,
- интриги", - и порхающими движениями, маникюрными ножницами подравнивал
перед зеркалом бакенбарды, угрожавшие нарушить ставшее столь привычным